, и сто лет спустя после его смерти королевские владения будут насчитывать миллион гектаров. Он инстинктивно пришел к тому принципу, которым руководствовались саксонские правители: в королевских лесах отныне должен остаться лишь один дикий зверь — сам государь. В нескольких лье оттуда, в Юссе возвели замок Спящей Красавицы, напоминающий о Шарле Перро, превзошедшем всех в создании чудесного, благодаря которому мы с детства познаем: дикий лес — суверенное место, средоточие власти и сердце тайны. В сказке принцесса является слишком рано и время останавливает свой бег; уколов палец, дочка короля переносится в лес и на сто лет засыпает глубоким сном, позволяющим перемещаться во времени как вперед, так и назад. Леонардо да Винчи был знаком с этой запрещенной в его эпоху теорией синхронизации, согласно которой время способно восходить от будущего к прошлому. Я как-то попытался отыскать в текстуре листьев и в параболе да Винчи о деревьях образы этих временных пространств, которые расходятся в разные стороны, сходятся, накладываются одно на другое и в конечном счете оседают в вечности: «Чередование листьев на ветке преследует две цели: в первую очередь, оставлять интервалы, чтобы воздух и солнце могли проходить сквозь них, и, во-вторых, позволить каплям, падающим с первого листа, достигать четвертого либо шестого»… Так учит Тосканец. Блуждая по лесу и вслушиваясь в его тайное учение, я был предельно внимателен ко всему касающемуся роли листьев: «Лист всегда повернут к небу, чтобы как можно лучше собирать всей своей поверхностью росу, медленно выпадающую из воздуха. Листья, расположены на кусте так, чтобы как можно меньше перекрывать друг друга, один над другим, как плющ, увивающий стены…»
Глава 15
ДУБ, ОТЛИЧАЮЩИЙСЯ ОСОБЫМ ГОЛОСОМ
С Мадмуазель Вот жизнь превращалась в собор, выстроенный из осенних листьев. Для нее леса были живым миром, кладезем назиданий для детей. Разнообразие цветов она трактовала следующим образом: нежно-зеленый цвет лиственницы противостоит темно-зеленому, доходящему до черноты цвету пихты. Она вслушивалась в душу дуба, исполняющего великие оратории бурь, знала, что во времена друидов обряд инициации предполагал, что ребенок должен пройти сквозь расщепленное дерево. На меня, ничего в том не смыслящего, зеленые ве́твия[41] наводили страх, и пока она прозревала в смело вознесшихся к небу сводах благородную осанку кораблей, я размышлял над тем, что лес представляет собой дворец одиночества. Однажды она взяла меня за руку, чтобы прочесть стихотворение Ронсара. Слушая ее, я испытал необычное чувство — будто говорю сам с собой:
