Я раскрылась, как могла, молясь, чтобы мысленное послание достигло цели. И с замиранием сердца прислушалась.
Молчание. Тишина. И вдруг — где-то в самой глубине, неизмеримо далеко — словно шевельнулся маленький котёнок.
Я возликовала, но попыталась это спрятать. Не время. Нельзя спугнуть. Вместо ликования я представила себе испуг, робость, волнение. Неуверенность.
Ну же, давай, иди ко мне.
Котёночье тепло развернулось, хищно напружинилось — и прыгнуло, в полёте становясь удушливой волной судорожного, сбивающего с ног желания одолеть, завладеть, выгнать меня, захватчицу, чужую.
Не тут-то было, я схватилась не на жизнь, а на смерть. Врёшь, не выгонишь, не выставишь из своего тела, не сделаешь безвольным придатком к собственному сознанию. Я хочу жить, хочу чувствовать, хочу снова сыграть с Райеном в его магоигры. Хочу, может быть, большего — и мне плевать, что мы с ним считаемся братом и сестрой, плевать на всё, кроме жажды победить, нужды в этой жизни. Раз уж меня вызвали сюда, вытянули, не спрашивая желания, привязали к чужому телу — я буду сражаться за право владеть этим телом.
Мы — две сущности в одном разуме — сцепились, словно дворовые собаки. Трепали друг друга, терзали, отхватывали куски. То одна брала верх, то другая. У Эсуми тоже были причины стоять намертво. Наши сознания сталкивались, словно металлические клинки, высекали искры и расходились, и снова сталкивались, перемешивались, прочёсывали друг друга насквозь, как гребни. И с каждым разом я всё лучше чувствовала и понимала Эсуми.
Брошенную собственной семьёй дочь, от которой ничего не ждали. Легкомысленную и наивную, что использовали против неё. Одинокую и потерянную, со всеми подростковыми взбрыками, с желанием во что бы то ни стало привлечь внимание родных — понятым превратно. С отцом, занятым только службой и тем, как сохранить и преумножить семейные владения. С матерью, все надежды возлагавшей только на сына, прочившей его на королевский трон. И с братом, который, когда-то близкий, любимый и понятный — со временем отдалился, перестал с ней играть, заинтересовался другим.
Нахлынувшие чувства и воспоминания ошеломили меня. Слишком живыми и близкими они были, пусть и безвозвратно чужими, не всегда понятными и логичными, по-детски наивными. Но сейчас я сама была Эсуми, ярко чувствовала её обиду, её одиночество, желание доказать, что она тоже чего-то стоит.
И её отношение к Лерою — её веру в то, что он единственный был добр к ней. Единственный приблизился, не обращая внимания на колючки, которые она выставляла наружу, единственный стал слушать, заботиться, беспокоиться. А потом сказал, что любит.
