Все эти моральные муки сказались на его здоровье. Здоровье Фредерика пошатнулось, он потерял сон и аппетит. Ему, некогда такому оживленному и деятельному, стали внушать отвращение прогулки. Чтобы оторвать его от вредных мыслей и вывести из состояния апатии, требовалась нежная настойчивость матери.
Бедная Мари! Она так же страдала, но молча, старалась улыбаться, чтобы сын не тревожился. Однако она не отчаивалась и ждала с тоской и нетерпением, надеясь на скорое окончание перелома, причину которого ей объяснил доктор Дюфур.
Но увы! Каким долгим и мучительным казалось ей это ожидание. Какая перемена, какой контраст… Недавняя жизнь, которую они с сыном так любили, - занятия, сменявшиеся весельем, беседы, полные нежности, доверия и счастья - все стало мрачным, молчаливым, бессодержательным.
Однажды днем, в начале октября, когда пасмурное небо объявило о последних днях осени, мадам Бастьен и ее сын находились в комнате для занятий, не радостные и оживленные, как раньше, а молчаливые и грустные.
Фредерик, бледный, удрученный, облокотился на рабочий стол, подпирая голову левой рукой, а правой медленно писал в раскрытой тетради.
Мадам Бастьен, сидевшая недалеко от него, была занята вышиванием, но время от времени она выпускала иглу, готовая снова взяться за работу при малейшем движении юноши, на которого она посматривала тайком.
С трудом сдерживаемая слеза сверкала в глазах матери, пораженной горестным выражением лица своего сына. Она вспомнила, как недавно за этим же столом часы занятий были для нее с Фредериком праздником, удовольствием. Она сравнивала рвение, влечение, которое он тогда проявлял к урокам, с тягостной медлительностью и вялостью, замеченными ею в этот момент. Она увидела, что перо выпало из рук юноши, а его лицо выражало скуку и утомление.
Едва сдерживая горестный вздох, юноша закрыл лицо руками и оставался погруженным в размышления в течение нескольких минут.
Мать ни на миг не теряла его из виду, но каково же было ее удивление, когда сын вдруг поднял голову и с глазами, вспыхнувшими мрачным светом, с лицом, немного порозовевшим, с губами, чуть покривившимися от ироничной усмешки, снова взял перо и с лихорадочной поспешностью стал писать в тетради!
Он словно преобразился. Недавно еще подавленный и вялый, теперь он оживился, мысль и жизнь, казалось, били в нем через край; можно сказать, что мысли вытекали из-под его пера с невообразимой быстротой. Резкие движения, постукивание ногой указывали на его яростное нетерпение.
