— Что это? — спросил он, заикаясь.
Невропатолог опрометью бросился к нему.
— Не волнуйся, — вскричал он, — ты не умер, но ты умрешь. Будь спокоен. Миллион извинений, старина: я не думал, что ты придешь в себя; как раз в этот момент я собирался тебя прикончить. Пойми, я не убил тебя сразу, я только усыпил тебя. Я хотел произвести очень любопытный опыт вивисекции, опыт громадного научного значения… Так как ты бесповоротно решил исчезнуть, я воспользовался этим и произвел его на тебе… Но ты не волнуйся… Я повторяю тебе, что это лишь отсрочка, и ровно через пять минут…
Он снова открыл стенной шкап и взял оттуда еще один пузырек — не прежний, а другой. И тогда, машинально опустив глаза, Жеф Герцог увидел, что обе его ноги ампутированы — одна до колена, другая до половины бедра.
Он чуть не задохнулся от бешенства.
— Проклятье! — прорычал он.
Невропатолог поспешил возразить:
— Я уже говорю тебе, что здесь дела меньше чем на пять минут или даже, чем на пять секунд. — И он сунул ему под нос второй пузырек, пузырек с синильной кислотой — с настоящей смертью на этот раз.
— Но я не желаю! — запротестовал Жеф Герцог, отбиваясь с дикой энергией человека, упорно отстаивающего свою жизнь.
Невропатолог чуть не уронил свою синильную кислоту.
— Как? — спросил он. — Ты не хочешь околевать?.. Ты не хочешь теперь?..
— Нет, конечно! — Подвергнутый вивисекции больше не хотел умирать. И он весь кипел от ярости.
— Подлец, — вопил он. — Гнусный мерзавец! Живодер! Ты сделал… ты осмелился…
Тот, удрученный, извинялся:
— Ну, конечно, раз ты хотел исчезнуть… раз ты уже был, так сказать, мертв. Я не понимаю, какой вред это могло тебе причинить… Я сожалею только о том, что ты пришел в себя… Ты не хочешь, чтобы я тебя прикончил?…
Но Жеф Герцог уже не слушал. Он смотрел на свои отрезанные ноги и по-прежнему рычал:
— Бандит! Каналья! Убийца! Каннибал!
…Жеф Герцог никогда больше не изъявлял желания, чтобы его прикончили. Он живет и по сию пору. И я рассказал вам его историю в таком виде, в каком он сам рассказал ее мне однажды, когда я подал ему милостыню: теперь он тоже — нищий в саду Тюльери.
— Если ветер… зимой здесь жестокий… он срывается в бухту с Раза, с тех вон обрывов, так внезапно — и так за века много захлестнул здесь и опустил на дно кораблей — как раз тогда, когда уже перелетели с них душой на близкий берег… Так вот. Если этот ветер не вымел из-под моего черепа пыль минувших времен, пожалуй, этой осенью минет семь лет с тех пор, как я в первый раз поднимался по Римской лестнице, ведущей к Пропилеям афинского Акрополя… В то время я был моряком, морским офицером, да, офицером. Вас удивляет это? Что делать, это так. Почему сейчас я не офицер? Почему я стал тем, что я есть… таким, каким вы меня видите? Собирателем водорослей и обломков погибших кораблей. Опустошителем этой бухты усопших. Однако, сударыня… Не слишком ли вы любопытны? Все это мое… не ваше дело.
