– Ну и как все было? Неплохо? – поинтересовался он.
Мне очень хотелось все рассказать, но я уже знал, что через тридцать секунд он перестанет меня слушать, а потому, чтобы не напрягаться, ответил:
– Да. Все было супер.
Мой ответ его вполне удовлетворил, и остальную часть пути мы проделали молча.
Мама задала мне тот же вопрос, но с большим энтузиазмом. В том числе из страха. Ей это ремесло представлялось негодным. Ей столько всего наговорили про киношную среду… Я уже знал, что это все неправда, но слишком устал, чтобы рассказывать ей о двух сумасшедших днях, которые все во мне перевернули. А потому сразу перешел к заключительной части:
– Я знаю, что буду делать в жизни. Я буду снимать кино.
Я сказал это с таким апломбом, с такой уверенностью, что она вздрогнула. Я не спросил ее мнение, не поинтересовался мнением кого-либо еще, я просто сказал, что будет составлять мою жизнь в ближайшие сорок лет.
Мама даже не почувствовала, как побледнела. Она не знала, как выйти из положения, как атаковать эту стену определенности, которую я успел возвести за сорок восемь часов.
– Во-первых, завтра ты пойдешь в школу, а там посмотрим, – сказала она, пытаясь взять себя в руки.
Она совершенно не понимала, с кем имеет дело.
– Нет. Завтра я не пойду в лицей, я поеду в Париж и буду снимать кино.
Она впервые услышала от меня речь взрослого человека и замерла с разинутым ртом перед непомерной огромностью моего желания, которую я перед ней выказал.
– Ладно! Иди ложись, завтра посмотрим, – бросила она, не желая продолжать наш спор.
Я поднялся в мою комнату, сбросил с себя грязную одежду и рухнул на кровать. Тело у меня окаменело, а голова была пустой. Я так много мечтал целых два дня, что мне это больше не требовалось.
Когда я встал на следующее утро, Франсуа уже уехал, а мой младший брат еще спал. Мама была на кухне одна. Мы вместе позавтракали, и я поставил возле двери свою дорожную сумку.
– Что это ты с чемоданом? – спросила она, боясь услышать ответ.
– Ну я же сказал. Я еду в Париж снимать кино.
Мама присела на стул, ноги ее не держали. Она все перепробовала: свое обаяние, власть, страх, унижение. Ничто не подействовало. Я весил тонну, и она не могла сдвинуть меня с места. В панике она стала давить на чувство вины: неужели я могу так поступить с ней, той, которая пожертвовала собой ради меня? Это был неудачный ход. Я семнадцать лет копил в себе обиды, не давая им прорваться, семнадцать лет терпел боль, готовую выплеснуться ей в лицо. Но я ничего не сказал. Из любви.
