.
Отчасти Вяземский был прав — одиночество деревенского заточения только в романтической литературе выглядит привлекательным и поэтичным. На самом деле российская глубинка, затерянная в псковских лесах, вполне могла довести молодого человека до крайности. Как замечал С. М. Бонди, опасность сделаться «пьяницею с горя» была для Пушкина более чем реальна при наличии рядом няни, весьма неравнодушной к спиртному и с любовью занимающейся изготовлением домашних наливок. Не так уж далека была от Пушкина и перспектива самоубийства. В черновике письма к Жуковскому, написанному после бурной ссоры с отцом, он признавался: «Стыжусь, что доселе не имею духа исполнить пророческую весть, которая разнеслась недавно обо мне, и еще не застрелился. Глупо час от часу далее вязнуть в жизненной грязи»>[65]. Художник, много лет смотревший на Михайловское как на предмет творческого вдохновения, В. М. Звонцов, метко сказал об этом: «Не надо обольщаться уединением Михайловского или Болдина. Вынужденное одиночество не всегда будит вдохновение, чаще толкает на лень, апатию и хандру»>[66]. Однако опасения Вяземского не оправдались. Пушкин не спился и не сошел с ума. От тоски и отчаяния у него было куда более действенное лекарство, чем пунш, — его творчество.
Примиряться с обстоятельствами Пушкин стал постепенно. В 10-х числах сентября он завершил стихотворение «К морю»>[67], в финале которого возникла волновавшая его коллизия: море как образ свободы противопоставлялось псковской пустыне. Поэт осознал, что, расставаясь с морем, он, однако, не расставался с его свободным дыханием — мрачные леса Михайловского, сменившие для него солнечную и открытую всем ветрам Одессу, начинают дышать в том же ритме. Сам поэт становится причиной такого преображения. Это он несет в своей душе такой мощный заряд свободы, которого хватает на то, чтобы одухотворить унылые окрестности, ощутить в них ту же живительную энергию, научиться питаться ею:
Прощай же, море! Не забуду
Твоей торжественной красы
И долго, долго слышать буду
Твой гул в вечерние часы.
В леса, в пустыни молчаливы
Перенесу, тобою полн,
Твои скалы, твои заливы,
И блеск, и тень, и говор волн.
«Скука смертная везде»>[68]
В пяти верстах от Святогорского монастыря находилось село Михайловское. Местные жители называли его Зуёвым — за черным Ганнибаловым прудом в парке усадьбы гнездились серые цапли, по-местному — зуи. Название Михайловское возникло от небольшой деревянной часовни в честь Михаила Архангела, срубленной при въезде в имение. В те времена поселение с часовней получало статус «сельца» и право заниматься собственным промыслом, торговать своей продукцией. Хозяйство в Михайловском было небольшое: выращивали лен да яблоки — антоновку, китайку, ревельский ранет. Яблоневый сад располагался за конюшней, неподалеку от господского дома, и служил не только хозяйственным нуждам, но был и украшением имения: как в майские дни, когда яблони залиты белой пеной соцветий, так и в конце лета — начале осени, когда все деревья обильно усыпаны наливающимися яблоками. Рядом с садом располагались парники и пчельник. Мед был необходимым составляющим для многих блюд, которые готовились на господской кухне, зачастую заменял дорогостоящий сахар. Варенья в те времена, например, варились на меду, что, вероятнее всего, придавало им вкус, нам уже неведомый.
