— Я не хочу тебя терять из-за этого... этой дряни. Послушай... Ну что он для тебя? Давай все сотрем. Его не будет, проблемы не будет...
— И мы поженимся.
— Да. А что не так? Ну, ни тебе, ни мне не найти лучшего варианта. Папа твой, кстати говоря, будет счастлив.
Он зря вспомнил о папе. Тамара сразу рассердилась, кому понравится такая бестактность, сказала, мотнув головой в сторону Егора Кимовича, как бы ускоряя движение и усиливая воздействие слов:
— Ах, папа! Счастлив! Особенно когда я ему расскажу, как ты обходишься с моими друзьями.
Шавкет Хасьянович, отец Тамары, был большим другом скончавшегося несколько лет назад от сердечной недостаточности Кима Николаевича. Тамара родилась поздно, дяде Шавкету было за шестьдесят, никаких недостаточностей в нем не замечалось и не предвиделось. Егор Кимович вспомнил, как летом девяносто восьмого года был у дяди Шавкета в гостях на даче в Белоострове. Они сидели среди кустов смородины, две сосны, смыкаясь кронами, прикрывали уютной тенью крахмальную скатерть стола с большой фарфоровой вазой, полной горячих, только что вынутых из кипящего масла беляшей. Еще были овощи, зелень и холодная бутылка «Столичной» из каких-то старых партийных запасов. Шавкет Хасьянович чокнулся, выпил и сделал то, что у Егора Кимовича никогда бы не получилось: взял крепкими пальцами горячий, пропитанный маслом беляш и съел его, не капнув ни разу на рубаху и брюки. Егор взял беляш вилкой, положил на тарелку и стал жевать, слушая разговор старшего товарища.
— Егорушка! Кушай, пожалуйста. Как беляши?
— Очень вкусно. Спасибо, дядя Шавкет.
— Так что же ты не ешь? Кушай, кушай! Как ты там в Москве питаешься?
— Ну, так, в рестораны хожу.
— Семья нужна. Работающему человеку уход нужен. Раньше это понимали. На таких должностях, как твоя, все были женатые.
— Я женат.
— Ну, что это, женат?! Ты в Москве, она в Ленинграде. Я тебе скажу, Егор, семья рушится, и все падает. Вот тебе тридцать шесть...
— Тридцать восемь.
— Уже тридцать восемь? Да... А детей нет. У меня к твоим годам трое было. Ну? А ты чего? Вон Талиюше тоже двадцать.
— Ей учиться надо, дядя Шавкет.
— Мы тоже учились, Егор. Учились, детей воспитывали и порядок уважали и умели поддерживать. Я знаю, что ты сейчас скажешь. Скажешь: плохой порядок. А я тебе так скажу: может, и плохой. Но лучше какой-то порядок, чем никакого. Вот молодежь говорит, раньше за границу не выпускали. Во-первых, почему не выпускали? Я в Японии был на стажировке, в Швеции работал, много где еще. Ну, ладно. А сейчас? Пускают? И кто ездит? Простой, нормальный работающий человек может поехать? Да откуда у него деньги? Никогда он не поедет. Кто ездил, тот и ездит, только без порядка и без ответственности. Никто не спросит: чего там делал, как честь страны представлял? Вот все эти разговоры с русской мафией и возникают. Раньше подумать о таком было невозможно. Да хуже того. Как газету ни откроешь, опять кого-то убили. И ведь все молодежь гибнет, твои ровесники, следующее поколение. А знаешь, отчего это? От неумения работать. Вот живет такой человек без семьи, без порядка, без тормозов в голове. Сталкивается с проблемой, и сразу за пистолет. Куда это годится? Конкурентов надо использовать, поворачивать в нужную сторону, направлять... А стрелять — это от собственной глупости и неумения решать вопросы. Я тебе скажу, Егор, самому приходилось заниматься проблемами, но таких, как теперь говорят, беспредельщиков не перевариваю. Знаю, что много их, знаю многих, общаюсь, но отвращение возникает.
