– Неужели? – спросил Александр. – Значит, урод и главный сукин сын попросил прощения? – Он бросил косяк на бетон и стал давить его каблуком. – А это просто замечательно, что мы продолжаем до сих пор на него сердиться. Я серьезно! Да пошел он! – Он прекратил топтать косяк и посмотрел на остальных.
Мы стояли вокруг свободным кольцом, плотно сжав губы и отчаянно пытаясь сохранять нейтральное выражение на наших физиономиях.
– Что?
Сначала мы молчали, но когда Филиппа поймала мой взгляд, я не смог подавить улыбку, и через мгновение мы все уже задыхались от смеха.
«Время идет различным шагом с различными лицами»[22]. С нами оно бежало рысью и даже галопом весь октябрь. И никогда не замирало вплоть до холодного, туманного утра двадцать третьего ноября, ну а потом казалось – мне, по крайней мере, – что с тех пор оно больше не двигалось.
Мы давно закончили анализировать свои сильные и слабые стороны. За Мередит последовал Александр. Он заявил – и довольно гордо – о даре пугать людей, но признался, что боится оказаться главным злодеем в собственной жизни. В тот же день Рен пролепетала, что постоянно находится в тесном контакте со своими эмоциями, но добавила со слезами на глазах, что получается у нее это лишь из-за чрезмерной чувствительности. Спустя неделю Ричард сказал нам то, что мы уже знали: мол, он абсолютно уверен в себе, но его эго мешает ему работать. Слова Филиппы стали самыми откровенными. Она была универсальна, но, поскольку не имела своего типажа, боялась навсегда застрять в ролях второстепенных и незначительных. Через неделю после этого Джеймс (он говорил медленно и задумчиво, вроде бы даже не замечая нас) объяснил, что он всецело отдается каждому герою, которого играет, но иногда не может отделаться от персонажа и снова научиться быть собой. Я был последним в очереди, и к тому моменту мы настолько оцепенели от глубочайшей неуверенности в себе, что мои фразы о том, будто я – самый бесталанный человек в нашей труппе, похоже, никого не удивили. Я не мог найти у себя ни одной сильной стороны и сказал об этом, но Джеймс оборвал меня, заявив: «Оливер, ты наименее тщеславный и самый симпатичный из нас, и, если честно, это, наверное, важнее таланта». Я вспыхнул, перестал мямлить и наконец замолчал, одновременно смущенный и польщенный такой мыслью.
Тогда я не сомневался, что он – единственный, кто так считал. Забавно, но в ту минуту никто не стал с ним спорить.
