Он пожимает плечами.
– У меня весь день свободен.
– Будешь стоять здесь до заката?
Он морщится и осторожно садится рядом. Щурится на новый порыв ветра с озера.
– Ладно, – говорит он. – Сколько из того, что ты рассказал мне о той ночи, было правдой?
– Все, – отвечаю я. – Так или иначе.
Пауза.
– Будем снова играть в дурацкие игры?
– «Для чести надо лгать,
Чтоб верным быть – изменником казаться!
…время
Рассеет подозренья. Ах, от волн
Судьба порой спасает утлый челн!»[52] – декламирую я.
– Я думал, в тюрьме из тебя выбьют стихотворное дерьмо.
– Стихотворное дерьмо – единственное, что держало меня на плаву.
Увы, но я уверен: Колборн останется при своем мнении. А мне нужен язык, чтобы жить, он необходим мне, как пища и вода. Лексемы, морфемы, крупицы смысла – они насыщают меня знанием и пониманием того, что для всего в мире есть слова.
И кто-то еще, конечно, чувствовал то же самое, что и я.
– Почему бы тебе просто не рассказать мне, что случилось? Без спектаклей. Без поэзии.
Я улыбаюсь.
– Для нас все было спектаклем и поэзией.
Колборн молчит приблизительно минуту.
– Ладно. Ты победил. Будь по-твоему.
Я смотрю через озеро на Башню. Крупная птица – должно быть, ястреб – парит долгими, ленивыми кругами над деревьями, изящный черный бумеранг на фоне серебристого неба.
– Вечеринка началась в одиннадцать. К часу мы были разбиты, а Ричард стал совсем невменяемым. Он грохнул стакан и ударил парня кулаком прямо в челюсть. Ситуация вышла из-под контроля, а к двум часам ночи я был уже наверху, в постели с Мередит.
Я чувствую его взгляд, но не хочу смотреть на него.
– Это правда? – спрашивает он, и я вздыхаю, раздраженный тем, что уловил нотку удивления в его голосе.
– А что, свидетелей было недостаточно?
Он выдергивает веточку из песка и принимается перекатывать ее между пальцев.
– Свидетели инцидента на кухне… Двадцать упившихся ребят, и только один из них действительно что-то видел.
– Ну… да. Хотя лучше было б, если б он был слеп.
– И вы с Мередит переспали.
– Да, – отвечаю я.
Я не знаю, как продолжать. Конечно, я находился в полной власти Мередит. Подобно языческой богине, она требовала восхвалений и идолопоклонничества. Но почему она запала на меня – такого незначительного и робкого? Загадка.
Я начинаю говорить, а в животе, будто червь, извивается чувство вины. Наши отношения стали предметом особого интереса, когда Мередит отказалась давать показания в суде: я был там в качестве обвиняемого. В течение нескольких недель ее преследовала пресса, а это было уже чересчур даже по ее меркам. Когда меня осудили, она вернулась в пентхаус на Манхэттене и полтора месяца не выходила из апартаментов. Ее брат Калеб буйствовал и умудрился своим портфелем сломать челюсть какому-то папарацци. Стервятники сразу потеряли ко мне всякий интерес, и я вспоминал о Калебе с большой нежностью.
