— Хи-хи-хи!
И больше ничего. Сколько мы потом ни топтались, сколько ни маршировали, за окном — словно вымерли. А потом и лампа потухла. Не вышли.
Тут Санька не на шутку рассердился, а я так и вовсе разгневался. Подумаешь — цацы! Видали мы таких. Да мы, может, там, у себя в артиллерии, и не таких барышень найдём. Пойдём в увольнение в город и познакомимся. С нами тогда любая пойдёт. А они пусть хихикают. И от представления того, как эти зубрилки будут реветь и кусать себе локти, когда мы под ручку будем гулять с городскими, сразу стало легче на душе. Но обида всё же осталась. С ней мы и разошлись по домам.
А утром всё это забылось. Мы были уже в училище, когда оно ещё только позавтракало и строем с песнями шло от столовой, нам хотелось быстрее узнать, приняли ли нас.
Мы думали, что будем первые, но в спортивном зале была уже уйма иногородних, живущих в казармах, да и местных — хоть пруд пруди. Они вьются у стены, где вывешены бумаги, будто мошки мак толкут: одни подходят, другие отходят, третьи снова возвращаются, глазам своим не верят, кто смеётся, кто руку другу пожимает, а кто и стоит молча, опустив голову, или удивлённо взирает по сторонам — неужели это правда, что меня не зачислили?
Санька в списке принятых нашёл себя сразу и больно хлопнул меня по плечу:
— Есть!
А у меня — словно глаза завязаны. Все фамилии на свою букву прочитал и сверху вниз, и снизу вверх — нет. Сердце — словно в колодец упало, и ноги еле стоят.
— Не может того быть! — разволновался и Санька. — Смотри, чтобы куда так не втиснули, не по алфавиту. Не святые же они, могут и ошибиться.
Прошлись мы с ним в две пары глаз по всему длиннющему списку от какого-то Аникеева до какого-то Яцука — никто меня никуда не втиснул, нет меня среди тех, кого приняли. Обидно до боли, я чуть не плачу. Я же так старался, так сжился с мечтой про училище, про артиллерию, что считал себя уже без пяти минут там, в казармах, в строю со звонкой песней, возле орудий, и вот — на тебе, как обухом по темени. Бросились мы ко второй бумаге — отметки по диктату. Тут всё и выяснилось: Саньке — три, мне — два. Вот где я оступился, вот где погибель моя.
Теперь и Санька своему празднику не рад, он тоже словно в воду опущен, но пытается меня утешить, мол, не всё то свет в окне, что училище. Живут же люди и без него, не умирают. Он настоящий друг и ради меня готов на всё:
— Хочешь, и я заберу свои документы? Пошли они свиней пасти, чтобы я учился у них без тебя.
