Но почему всеблагой Бог, сотворив человека, допустил его согрешить и почему избрал столь тягостный для себя способ искупления грешников — жертву Своим Сыном? Необходимости в этом не было, и Божественные Мудрость и Мощь могли избрать другой путь. Но благость Божия лучше всего могла быть явлена людям в спасении их от свободного погружения во зло жертвою Сыном и Сына, воплощение, жизнь и крестная смерть которого более всего “соответствовали нам” для нашего спасения (64)*. В созерцании Божьих благости, мудрости и справедливости находит Анджела ответы на свои недоуменные вопросы (65-67, 203). Настолько постигла она Божью справедливость, что “разумела... о всех тварях, которые будут спасены и уже спасены, и о бесах, и об осужденных, и обо всех” (65). Она познавала в осужденном или множестве осужденных не меньшую благость Божию, чем в спасенных и святых (67). Даже если бы познала она осужденною себя самое, она не могла бы скорбеть об этом “и не меньше бы трудилась, не меньше бы старалась молиться и чтить Бога” (66). Еще не достигнув этого понимания, Анджела каким-то внутренним чутьем подходила к нему: “Господи, если и осуждена я, я все-таки буду творить покаяние и лишу себя всего, и буду служить Тебе!” (29). В уразумении своих грехов, как оскорблений, наносимых Богу, в ощущении своего единства со всем миром и сознании ответственности перед ним уже скрыто смутное восприятие позднее постигнутой Анджелою идеи, суровой, но грандиозной, потрясающей ужасом, но и возвышающей над расслабленным прекраснодушием (39, особ. — 40-43).
Только в связи со справедливостью Божией становится понятым и ощутимым безмерное Божье милосердие. Раскаявшийся грешник внутренне и достоверно чувствует его в себе, чувствует, как оно извлекает его из ада (17) и ниспосылает ему озарение и некую твердость в добре (25). А милосердие Божие — проявление Божьих благости и любви. Бог — “неуничтожимая во веки любовь”, наполняющая любовью человеческую душу (68-69); и это становится понятным в связи с противопоставлением Божественной полноты человеческому ничтожеству, Божьего добра — моему злу, абсолютного бытия — бытию относительному. В душе человеческой как бы две части. Одна — холодная, черствая и чуждая всякому благу — “человеческое”; другая — любовь и всяческие блага, созидаемые Богом — “Божье”. С созидаемой Им любовью и претворяемой Им в любовь, т.е. в Себя, душою воссоединяется Бог — любовь, к Нему, как к любви, влечется она и Его, как любовь, постигает. Невыразимым и непостижимым образом любовь, оставаясь Божественностью, становится вместе с тем и свойством “я” (ср. 150). Душа воспринимает Божество как чистую любовь, и это восприятие, переходящее в любовное восприятие в Боге всего мира, наиболее приближается к высшему из дарованных Анджеле откровений — к постижению Бога во мраке, когда в Божественном единстве исчезают все частные обнаружения Божества, как мощи, смирения, справедливости, благости, когда угасает сама Божественная любовь (70). “И не видела я там любви, которую раньше носила в себе, и стала не-любовью” (72).
