Лукинична тяжело вздыхала, жалея и деда и всех их - и мужа своего, и соскребывавшего со сковородки вкусную макаронную корочку Нифонтова. Всех. А падчерица у деда, судя по рассказу Лукиничны, была крутая, тогда как он, по ее же свидетельству, к ней со всей душой, сам говорил, что - как родную.
Однажды дед позвонил ему домой, единственный, кажется, раз, очень рано, и вдобавок в субботу, когда у студента была редкая возможность выспаться, и каким-то не своим, слезно-заискивающим голосом попросил выйти вместо него в суточное. "Дочь, понимаешь, у меня умерла, такое дело..." - и смолк, исчез в темном шебуршении трубки, в глухоте пространства. Нифонтов дежурил целую неделю подряд, и к концу ее голова покруживалась от недосыпа. Вечером же, довольно поздно, хотя он еще не закрывался, вдруг хлопнула парадная дверь и - шарк, шарк - появился дед. Поставил свой объемистый баул на пол, сунул, чего раньше не делал, Нифонтову сухую узкую ладонь. "Здоров?" - словно упрекнул.
Нифонтов-то был здоров, что ему сделается? А вот с дедом явно было неладно: тот словно усох за неделю, еще меньше и невесомей стал. Плюхнулся на стул и застыл, словно забыл, зачем пришел, и про Нифонтова тоже. Очнувшись, мельком оглядел студента, тоже застывшего рядом, может, удивившись, что тот еще не ушел. Да, вздохнул, кто бы мог подумать? Крепкая женщина была, и вот так... Воспаление легких. Детишки остались. И что теперь? Золотистый венчик на голове заколыхался, задвигался, сотрясаясь. И я перед ней виноват, понимаешь. Обижался на нее, ругались, бывало, ох ругались! Грех тяжкий. Даже проститься не успел...
"Вы-то в чем виноваты?" - Нифонтов строго спросил.
Нет, пусть он не говорит ничего, все они виноваты, кто больше, кто меньше - Бог рассудит, - с неожиданной страстью выговорил дед, махнул слабо рукой. И, не дожидаясь, когда студент уйдет, словно снова о нем позабыв, стал вытаскивать неловко, цепляя за края, пожелтелую свою Библию, переложенную старой поздравительной открыткой. Уходя, Нифонтов как будто видел: дед в кухонном предбанничке одиноко тыкается взглядом в древние строки, шевелит бледными тонкими губами...
В чем дед виноват и в чем они все?
И нет ничего нового под луной, так, кажется, было написано.
x x x
Час перед сумерками самый тревожный. Еще слышны ребячьи голоса на улице, голоса прохожих, еще хлопают двери, качели скрипят, на кухне звон и грохот кастрюль - дневная суета еще в силе, но уже, кажется, что-то приоткрылось в пространстве, какая-то щель, куда это все медленно и постепенно утекает, уже полоса немоты обозначилась, звуки стали приглушенней, небо темней. Студент уже вышел на дежурство, но он как бы еще не нужен, его время - ночное, а сейчас его присутствие здесь чисто формально и он чувствует себя чужим, лишним. Он и места не может найти себе подходящее. Спортзал занят, в кухонном предбаннике мелькают белоснежные халаты ночных нянечек, разбирающих ужин для своих групп, на улице зябко и моросит дождь. Студент слоняется по коридору, здороваясь и одновременно прощаясь с уходящими воспитательницами. Чем больше и шире расселина, куда утекает, тем тревожней и глуше на душе, как будто и сам он может по неосторожности туда соскользнуть, сгинуть.
