Она сказала это с сухой растресканной горечью, как будто внутри у нее, в горле, тоже была пустыня, с интонацией Кассандры, с глухой яростной тоской... И водка выплескивалась из рюмки, пока она подносила ее к губам подрагивающей рукой.
Не знаю, что это было тогда. Возможно, на нее очень подействовал отъезд Лени П., с которым она была давно знакома, еще со школы, или она так остро ощущала исход, что все меньше и меньше остается, а в записной книжке больше и больше вычеркнутых телефонов и адресов. Что гово-рить, тягостное чувство! В ней, похоже, подступило под край.
Давай еще выпьем, позвала она, наливая себе и мне, и тут же опорожнила, резко вскинув подбородок, не дожидаясь. Пустыня, пустыня, покачала головой, шепотом, прикрыв глаза большими, словно припухшими веками, скоро не к кому будет зайти... Теперь вот и Ленька, хотя говорил, что не хочет. Нет, она не осуждает, все правильно, надо ехать, хотя бы ради детей, и вообще... Чужие они здесь. Нелюбимые. Были чужими и чужими останутся...
Хорошо, почему же она тогда не уезжает?
Ну, она давно бы уехала, куда угодно, в Израиль или в Америку, все равно, но у мужа секретность, они уже дважды подавали, без толку, хотя скоро будет пять лет как он ушел из своего проклятого ящика. Он физик, не хотят его выпускать, да он, если честно, не очень-то и рвется, ему все равно где работать, лишь бы работа была, на остальное он внимания не обращает. Кроме своей работы, ничего не видит и знать не хочет, есть такие люди, но ведь это вовсе не значит, что того, что ты не видишь и не знаешь, нет на самом деле... А может, это его русские корни говорят, он ведь половинка. Только после всего, что с ним здесь делали, как его мучили, и когда он в ящике работал, и когда решил уйти, после этого невозможно оставаться... Иногда она перестает его понимать, а иногда ей его просто жалко, очень... Ой, сказала Таня, упираясь рукой в стол, я, кажется, совсем пьяная, может, пойдем подышим?
Мы проскользнули в чуть приоткрытую балконную дверь, откуда вливался в прокуренную насквозь комнату холодный апрельский воздух. Ух ты, прохладно, сказала Таня, зябко передергивая плечами и напряженно глядя в темноту, только внизу слегка прореженную фонарями. С Москвой жалко будет расставаться, она это поняла, как бы ни было, а столько всего здесь прожито. В том-то и беда, что хорошее - оно как бы само по себе, независимо от того, что все равно плохо, в глобальном смысле. И потом, его на полочку не поставишь, оно тоже растекается, это хорошее, утекает вместе с людьми. Знаешь, - она дотронулась до моей руки, - мне, правда, иногда кажется, что никого не будет, даже сон приснился, как будто я иду по улице, а вокруг мертвые темные окна, абсолютно безжизненные, словно сбросили нейтронную бомбу, ни одной живой души! Такая тоска - ужас!..
