Прежде чем вернуться в гостиницу, мы закупили куриных окорочков и хлеба. На кухоньке нашлась кастрюля, и окорочка там варились, наполняя номер уютным запахом. Я курил. Лицо с воздуха горело, да и день-то длинный оказался. «Были курочки, их варили дурочки», — устало вспомнил я, но вслух ничего говорить не стал, да и не успел бы. Зенков вдруг спросил:
— А скажите, Аксёнов, почему, по-вашему, наука безнравственна?
Я опешил. Почему же наука безнравственна? Такой постановки вопроса мне не попадалось, и что это значит — «по-вашему»? Я что, дал повод так считать? То есть я будто бы так считаю? Что наука безнравственна? С какой стати? Меня наука кормит, как она может вдруг стать безнравственной?
— Я удивлён одному, — продолжил Зенков. — Почему эта мысль мне ясна, но чтобы кто-то из корифеев это обнародовал — такого нет. Говорят об ответственности науки, о нравственном долге учёного. Какой там нравственный долг, если ради финансирования своих исследований учёный способен на всё! Нет в науке нравственных долгов!
— А я не согласен! — твёрдо сказал я.
— А я посолить забыл, — ответил Зенков и посолил окорочка.
— Вы доморощенный философ-любитель!
Я вспылил, загасил окурок в пепельнице и ушёл в комнату. Мельком показалось, что Зенков ехидно улыбается, но мне было не до ехидства. Я прилёг на койку и вдруг провалился в сон.
Уже ночью меня разбудил Зенков, строго велел раздеться и лечь, как положено. Я так и сделал.
