Но не только знание воспламенило его любовь. Душа Инана легко поддавалась священному экстазу, река религии щепкой несла ее в водовороты и глубины религиозного переживания, слово было способно возбудить его, и возбуждение это быстро переходило в экзальтацию, в порыв к единению с повелителем мира. Нервный и чувствительный, юноша как бабочка порхал над костром жизни, а Юсеф-паша заманивал его все ближе и ближе и видел, что в порыве самоотвержения тот готов слиться со слепящим светом. Страсть эту зажгли дервиши, но паша не сомневался, что первопричиной ее являлся таинственный выбор небес. И Инан становился ему еще дороже, он пригласил его и в третий, и в четвертый раз, чувствуя, как страсть юноши разжигает его собственную страсть.
Наблюдая по вечерам за работами по засыпке развалин и восстановлению мечети, Юсеф-паша продолжал думать об Инане. Это была его третья радость на холме после мечты о новой земле и новом храме. Радость эта окончательно слилась с другими. Так же как растущие напластования земли были связаны с мечетью Шарахдар, так и вдохновенный и любимый образ юноши был связан с ними тройным узлом. Три журчащих ручья сливались в сердце паши, образуя мощную реку, и он купался в счастье. Воды этой реки омыли его внутренний взор и сами принесли решение, которое должно было соединить в жизни Инана с двумя другими делами так же, как соединялись они в мечтах Юсефа-паши.
И он понял, что отдаст Инана мечети Шарахдар. Властью своей он сразу же мог назначить его муэдзином, который извещает правоверных о часе молитвы и призывает их на нее. Таким рукам можно было доверить подачу сигнала к единению с аллахом и объединению верующих. Возвращение мечети в лоно истины венчалось бы тогда истинной страстью ее священнослужителя, как мир венчался справедливостью всевышнего. Инан был достоин этой милости и мог бы превратить эту милость в прославление бога.
И представляя себе нового муэдзина, Юсеф-паша видел его таким, каким его рисовал один древний религиозный закон. А согласно ему, Инан должен был лишиться зрения.
Величественная картина вставала перед мысленным взором наши. На девственно-чистой земле, возникшей по его воле, стояла гробница мученика Мустафы, над нею возвышался храм, с белого тела которого было стерто старое проклятие, на верхушке которого стоял Инан, чистый духом и телом, как того требовала первородная чистота вероучения. Ничто здесь не должно было противоречить, уводить в сторону, все должно соответствовать и соединяться в благочестивой устремленности к небесам.
