В рассуждениях этих для Юсефа-паши не было ничего нового, он читал об этом, слышал от людей мудрых еще в своей молодости, и хотя касались они возможности измерить глубину божественного промысла, сейчас они оказались как нельзя кстати, чтобы уйти от разговора о судьбе несчастного Мустафы. Задетый имам должен бы ответить, хотя служители конака бросали на него укоризненные взгляды, не одобряя праздного спора.
— Стар я, и храни меня всевышний от легкомыслия и непокорства, — храбро сказал он. — Но все мы слышали и все мы знаем о Кючуке Мустафе — отец его жив. Вот я и спрашивал о Кючуке Мустафе.
— Мой ответ о нем и был, мудрый человек, — вкрадчиво и вразумляюще промолвил паша. — Вы поняли это, уважаемые?
— Поняли, почтенный! Не нам судить о делах всевышнего! Нужно очистить мечеть Шарахдар от старой скверны и дать ей новую жизнь! И хватит об этом! — с неожиданной горячностью вступил в разговор Абди-эфенди, сидевший, как ему и наказал паша, за низеньким столиком и готовый записывать, как простой писарь.
Юсефа-пашу порадовало такое обращение, выражавшее почтение к людям большой учености, понравилась ему и неожиданная страсть, соединенная с твердостью, с которой поддержал его Абди-эфенди.
— Ты слышал одно, уважаемый, а я знаю другое, — все также любезно продолжил он, догадываясь, что вступает на нетвердую почву. — Но что известно нам — зернам плода? А если я скажу тебе: не грешник он был, а шахид, свидетель дел ваших и истинный мученик, которого аллах приблизил к своему престолу и который жаждет снова спуститься на землю, чтобы снова принять мученичество? Поверишь ли ты мне? Поверишь, если я скажу тебе, что как мученик умер он, и не грех толкнул его на это, а любовь… любовь к творению божьему, а то, что видел и слышал ты — призрачный самообман? Грешником был тот, кто проклял мечеть Шарахдар, ибо служила она для того, чтобы объединять нас и через молитвы наши соединять с всевышним, а не для того, чтобы служить разменной монетой, которой мы оплачиваем свои мелкие делишки — мы, недостойные. Не проклятие заслужил Мустафа, а святую гробницу, где вечно бы горела свеча за упокой души его! И быть тому! Вот истина! Может ли среди вас кто-то под клятвой заявить обратное?
С каждым словом паша все больше возвышал свой голос, и последний вопрос угрозой повис в комнате. Все молчали, было слышно, как стучат в окно ветки молодого вяза, встревоженного пробежавшим по двору конака порывом ветра. Наконец Нуман-бей, выпятив грудь, бесцеремонно заорал:
