Меньше чем через час Дилбесте собрала пожитки в узлы и, не дожидаясь прихода Кючука Мустафы, покинула оскверненное семейное гнездо. А сплетня молниеносно настигла ее мужа на площади, он помчался домой и, не успев отдышаться после подъема, набросился с кулаками на старшего брата, в щепки разбил саз, вопил и метался, хватался за нож, грозя зарезать то Хасана, то Дилбесте, но братья и отец, навалившись, отобрали нож, раздобыли виноградной водки, настоянной на особых травах, и к рассвету Мустафа обмяк и повалился в тяжелый пьяный сон.
Утром лучи осеннего солнца заиграли на стенах казавшейся пустой без Дилбесте комнаты и на щеках Мустафы, тихонько постанывающего, кутающегося в простыни и не желающего вставать. Таким он был — как порох вспыхивал в первом приступе гнева и сам не знал, что мог натворить, но если в такие минуты кому-то удавалось набросить на него узду, слепая ярость его укрощалась, он обмякал, как тряпка, и тогда из него можно было веревки вить. Как там ни суди и ни ряди, а вернуться к прежнему значило опозориться еще больше, Кючук Мустафа должен был расстаться с Дилбесте, как того требовали закон и вера, поэтому после полудня они с отцом отправились к кади.
В то время судьей был дряхлый, желтый как кукурузный початок старик, изведенный болезнями и желчной раздражительностью, которому давно опротивели и судейство, и весь мир. До него тоже дошел слух об измене и оправданиях Дилбесте. Увидев отца с сыном, он прогнал их, посчитав, что будет нелишним выслушать и женщину, но вскоре ему пришлось раскаяться в том, что он отправил их восвояси. Если бы он знал, что они начнут таскаться к нему чуть ли не каждый день, что ему придется терпеть таких свидетелей, что в это дело вмешается столько народу, что даже дома ему не станет от них покоя и что родственники будут судиться из-за каждой тряпки и каждого гроша, отравляя своими дрязгами его старость, он тут же разрубил бы узы, связывающие Мустафу и Дилбесте, а уж там пусть другие терзаются сомнениями из-за того, насколько справедливым было его решение.
И как прежде любовь Мустафы всколыхнула обитателей холма и городской площади, точно так же их разрыв теперь вызвал оживленные пересуды, люди спорили и осуждали, высказывали предположения и защищали, точно они были судьями и должны были установить истину. Сын Хюсри-бея Хасан как ни в чем ни бывало целыми днями просиживал в кофейне, и на вопрос о том, верно ли болтают люди, со смущенным видом охотно отвечал, что держал в своей руке сердце Дилбесте, и из-за этой напускной застенчивости развратника вся эта история начинала казаться еще омерзительнее, местные сладострастники понимающе подмигивали ему, и он растягивал рот в улыбке, ладонью прикрывая гнилые зубы. Кади призвал и его, без обиняков спросил, было у него что с этой женщиной или нет, на что Хасан снова сказал, что она предложила ему свое золотое сердечко и он немного подержал его в руках, только и всего. Уклончивый ответ заставил судью скривиться, и если бы на месте сына Хюсри-бея оказался кто другой, он приказал бы всыпать ему двадцать ударов кизиловыми палками по пяткам, а тут пришлось сдержаться и просто прогнать его вон.
