«…Когда зажгутся фонари, и Невский похож на коридор женской прогимназии, мы выходим искать вечернего отдыха.
Смеется световая реклама. Здесь уголок улиц странно напоминает Седьмое Авеню Нью-Йорка, которого, кстати, мы никогда не видали, а в воздухе пахнет ресторанами.
Здесь люди — как патентованные насосы, они вечно заливают горе и радость вином и музыкой. По ветру мчится дикая ласка джаз-банда, рожденного негром и человеческой тупостью.
<…> Кабаки шумели для черной публики, а в центре горел огнями блестящий „Эльдорадо“. Сюда собирались люди, любящие чистоту в кабаках и имеющие фатальное пристрастие к иностранным жилеткам и иностранным танцам»[192].
С 1918-го по 1920-й подавляющему большинству не до развлечений:
«Два выстрела. Два выстрела из шальной винтовки потребовалось для того, чтобы пробить сияющий фонарь над дверью „Эльдорадо“. В эти два года люди ели овес, на улицах было особенно холодно, и не было тогда фокстротов»[193].
Но как только пришел нэп, все вернулось на круги своя, хотя фокстрот вернулся не сразу:
«Так и стоял годы революции и годы гражданской войны этот дом на углу Николаевской[194] и Советской [195], пока не пришли люди, повесившие под фонарем вывеску:
КЛУБ „Маяк Коммуны“.
В эти дни там играла другая музыка. „Маяк Коммуны“, как некий новый „Эльдорадо“, горел огнями и лицами.
Только остался болтаться фонарь и на его осколках остатки слова „Эльдорадо“. И оттого ли, что он болтался, как петля повешенного, или оттого, что однажды „Маяк Коммуны“ заиграл фокстрот и лошади почувствовали знакомый запах, запах французской любви и русской водки, — граждане продолжали именовать этот дом просто: „Эльдорадо“»[196].
Несложно заметить, что чуть ли не главным символом всего идеологически чуждого и буржуазного в глазах автора является танец фокстрот. Парный танец, пришедший из Америки, предположительно названный в честь брачного танца лис, более быстрый и страстный, чем уанстеп и вальс, оказался очень популярен среди молодежи, несмотря на сложность исполнения.
Тот же автор заметил: «Кем-то сказано, что в наши дни фокстрот танцуют даже безногие. Если даже не сказано, то, во всяком случае, фокстрот очень популярен.
Фокстрот в ресторане, в клубе, в школе, на улице и в исправдоме. Его пока не танцуют только в трамвае и на кладбищах. Если не фокстрот, то шимми[197] или другой „последний крик“.
Часто даже клубный вечер превращается в сплошной дансинг»[198].
Чем же провинился танец? Дело в том, что в глазах ревнителей новой советской морали он — откровенно буржуазный и фривольный, то есть недостойный пролетария, а его исполнение ассоциировалось со страшным отклонением — мещанством, о котором нельзя не упомянуть, говоря о девиациях 1920-х гг. Речь идет о тех формах досуговых практик горожан, которые непосредственно связывались с мещанским образом мыслей.
