Из-за всех этих вынужденных изменений постановка откладывается. В пятый акт он вставил стансы — написал их для своей прекрасной Антигоны и очень ими горд. Она их величаво декламировала, и, хотя эти стихи — общее место и не более, Жан с волнением слушал. Но прошло два дня, и ему сообщили: стансы вышли из моды, придется от них отказаться. Что ж, он оставил только три строфы, а остальные отложил — для другого раза. Он соглашается на все, однако постановку вновь отсрочили. В полном отчаянии, Жан, как только может, заискивает перед Антигоной, но та все списывает на капризный нрав актеров — что тут она, бедняжечка, может поделать! Он жалуется Франсуа и Никола, те уговаривают потерпеть, но дни идут, и в голову ему закрадывается мысль, что против него строят козни, плетут интриги; он делится догадками с Мольером — тот подтверждает: братья Корнели конкуренции не терпят. «К тому же вы питомец Пор-Рояля, а это многих раздражает». Последний аргумент решает все: не хочет Бургундский отель — и не надо, он отдаст свою пьесу Мольеру, в театр Пале-Рояль. Друзья отговаривают: труппа Мольера играет только комедии, — но он стоит на своем: не важно, в каком театре поставят пьесу — пусть не в лучшем, — главное, чтобы постановка состоялась. Всему свое время.
Опять работа с актерами. У здешних гонора поменьше, так что Жан, не стесняясь, дотошно разбирает каждую реплику, показывает, как надо играть. Влиять на чужое сознание, регулировать мельчайшие оттенки чувств, мимики и интонации — несказанное наслаждение. По вечерам он возвращается домой, мечтая об одном: как завтра снова будет разминать, точно глину, актерские души и вылепливать их, — так делали его учителя и, как сказано, сам Господь Бог. Ничего похожего с ним раньше не бывало: когда он ходит по сцене вслед за актерами, вьется вокруг них, не отходя ни на шаг, он словно бы вносит в их души частицы чего-то нового, сотворенного им. Мужчина, женщина, царь, служанка — он внедряется в каждого.
На премьеру явились все его друзья, кузены, молодой маркиз, но ему чудятся еще и другие лица: Амона, тетушки Агнессы, Леметра, глядящего надменно и язвительно. Когда публика аплодирует, они сидят застывшие и только часто мигают. Но стоит подойти поближе — видение исчезает. Жан счастлив, счастлив, как никогда.
Его «Фиваида» успеха не имела. Зал каждый раз наполовину пуст. Мольер развешивает афиши, лезет из кожи вон, чтобы продать Жана как нового Корнеля, сделать так, чтобы он не пожалел о разрыве с Бургундским отелем. А Жан совсем пал духом. Не пишет, не выходит из дому, никого не принимает. Знай себе читает, лежа в постели, письма от тетушки, одно другого суровее. Подумывает даже съездить к ней. Увидит через решетку комнаты свиданий потемневшее лицо, на котором застыли непоколебимое осуждение и скорбь, и ему ничего не останется, кроме как покаяться в дерзости, безудержной гордыне и пагубном тщеславии; но при первых же словах перед глазами у него возникнут молочно-белые накрашенные личики актрис, их декольтированная грудь. Он запнется, и кончится все виноватым и лживым молчанием. Так что ехать, пожалуй, не стоит, — с годами Жан усвоил правило: уж если принуждать себя к чему-то, то только чтобы это приносило облегчение. Он отгоняет образ тетушки за решетчатым окошком и рисует другой: как сам он бродит по самшитовым аллеям парка после долгих занятий. Когда он был маленький, ему каждый раз после таких прогулок хотелось вырасти до неба, стать деревом, самым высоким и мощным из всех. И вот теперь опять: лежит и чувствует, как руки, ноги, пальцы начинают вдруг вытягиваться, — словно ожили и заструились по жилам соки Пор-Рояля. Так явственно, что незачем и ехать. И он выходит из оцепенения и здраво рассуждает: разве может рассчитывать на успех пьеса, в которой нет ни лести, ни намеков на современность? Смеясь над собственной наивностью, он сам себе дает зарок. Следующая пьеса будет созвучна величию короля. И все другие тоже.
