Что? — Жан и сам не совсем понимает, хотя причин немало: ему еще надо пробиться, трагедии играют только в трех театрах, больше двадцати представлений ни одна не выдерживает, афиши едва успевают меняться, дело рискованное, легко провалиться.
— Так пишите комедии!
— У меня не тот слог.
— Поработайте и переделайте слог.
— Не все возможно переделать.
Да и не хочет он закончить, как Мольер, желчным шутом. Ему как раз и нравятся в трагедии ограничения, строгий устав, — на этом слове он осекся, его кольнула память.
— Вы можете вообразить, чтобы пьеса моего сочинения заставляла людей смеяться до колик?
— Нет, но посмотрите на Мольера. Он самый мрачный человек на свете, а пишет такие забавные вещи. Послушайте только: «Да, я ее люблю, хотя мои щедроты, И ласки, и добро, — все предала она, Но без ее любви и жизнь мне не нужна»[42]. И жизнь мне не нужна… Забавно, правда?
— Говорю вам, он уже никогда не напишет ничего, кроме комедий, слишком поздно. А у меня, в любом случае, выбора нет.
Он опять, как когда-то, погружается в усердные, серьезные занятия, часами работает в одиночестве, — так, как не снилось Никола; его дни — что суровый пейзаж без цветов. Слова «устав» он теперь избегает, а говорит о жестких правилах, благодаря которым в языке возникает реакция, какой не бывает в комедиях.
— Реакция? Вы говорите, точно химик.
— Вот именно. Мне кажется, трагедия раскаляет язык на таком жарком пламени, что это может изменить его природу.
Этот жар проникает в него самого, бросается в голову, как винные пары. Продолжение своих мыслей он держит при себе. По-настоящему почитают того, кто сумел заставить публику страдать. А не покатываться со смеху. Меж тем Никола, пока слушал, заснул.
Братья Корнели не дают ему покоя; не потому ли в центр своей первой пьесы он поместил двух братьев, что ему не терпелось расколоть этот братский союз, запустить в него камнем? Корнель великий — не Тома, а Пьер. Где бы Жан ни был, что бы он ни делал, это имя маячило перед ним как образец, который надо превзойти. Что ж, думал он, великие авторы всегда вступали в поединок: Софокл — протии Эсхила, Паскаль — против Монтеня. Но если хочешь победить, надо хорошо изучить противника, и он действует, как его учили: препарирует пьесы Корнеля.
Заводит новую тетрадь, выписывает отдельные стихи и целые реплики. Распределяет слова по колонкам, рисует схемы, делает конспекты и заключает, что Корнель то и дело пренебрегает правилом трех единств, позволяет себе вольности. В его системе постоянно что-то провисает, несмотря на все его геометрические построения, любовь к симметрии и непременную схему: два пути, выигрыш, потеря, а в конце равновесие и возвращение к исходной точке. Вот почему Корнель так любит антитезу, соображает Жан, но она у него остается плоской, бездушной фигурой. Он делится своими наблюдениями с Никола, а тот не может взять в толк, к чему он клонит. Тогда, приведя несколько примеров, Жан говорит:
