По вечерам он ходит прогуляться. Любуется оливами, срывает оливки, надкусывает. Деревья, которые он любил раньше, плодов не давали. Горечь на языке. Жан описывает тонкий узор из серебристых листьев, пишет, что чувствует, бродя под теми же деревьями, среди которых жили Вергилий, Софокл. «Могли бы сказать: и Иисус Христос, наш Господь», — пеняет ему тетушка. А Жан об этом и не подумал. «Так вы и в самом деле предпочли Богу стихи?» — пишет тетушка. Да, Пор-Рояль понемногу блекнет. Из-за всех новых мест, в которых он бывает, и новой королевский резиденции, что вырастает в Версале, — все только и твердят о ее неслыханном великолепии. Раздваивается не только язык, но и весь его мир: с одной стороны — Бог, аббатство, мрак, с другой — король, поэзия и свет.
В Юзесе ему поручено надзирать за строительными работами, руководить каменщиками, столярами, стекольщиками. Как ни странно, он справляется. Нельзя сказать, что ему нравилось само это занятие, но было приятно почувствовать себя значительным, встроиться в общий порядок, быть в ладу со всем миром, — не то что поэзия, где ты окружен не вещами, а словами. Однако же стоило ему прийти на стройку и окунуться в разговоры о балках и окнах, как уже не терпелось вернуться в свою прохладную комнату за толстыми стенами, водить пером по бумаге, уйти от вещей к словам. Одно за другим слагает он стихотворения о красоте южных женщин, но почти не встречается с ними, а имена сочиняет по аналогии с теми, что слышит в округе; пишет восторженные письма, в которых сравнивает свое изгнание с Овидиевым. И все же он скучает по привычной жизни завзятого парижанина. По трактирам, по свежему ветру и полумраку — слишком уж много тут солнца. Друзья, особенно Франсуа, отвечают все реже и реже. Лафонтен занят чем-то другим. И только Буало регулярно и постоянно присылает новости театральных подмостков, где всех затмили Мольер, Буайе[40] и Корнель.
Однажды утром он решил, что неплохо бы все же добраться до моря. Долго скакал, напряженно вглядываясь в горизонт.
Сине-зеленая, вся в зыбких складках, ткань, покрывало, расстеленное между разными краями земли, чтобы люди по нему передвигались, странствовали, сходились, расходились и терялись. Подобно Одиссею. Леса, равнины и долины не так ощутимо дают понять, что такое границы, как море. Самые лучшие истории, думает Жан, — это те, где героев разделяет океан и события разворачиваются по обе его стороны. Тогда легко вообразить развязку, настигающую героев на разных берегах. Древние это знали. Элегии, трагедии невозможны без моря. Но одно дело читать, а другое — почувствовать. Прежде элегия представлялась ему чем-то вроде потока, реки, более или менее быстрой, протяженной, полноводной. Теперь же он видит иначе: это необъятная ширь, раскинувшаяся между любящими, пучина, из которой нет возврата, взгляд, со слезами устремленный на далекий недостижимый берег.
