— Разумеется нет.
— Не бойтесь, привыкнете. Вы же способны к языкам — освоите и этот.
Жан растянулся на постели, он чувствовал себя так, словно его перекормили. Этот язык слишком жирный, слишком сладкий, слишком быстрый, думать некогда и ни к чему. Он еле успел встать — его стошнило.
Недели идут за неделями, у Жана появляются новые обыкновения. Вместо того чтобы с утра зарываться в Квинтилиана или Тацита, он, по совету Антуана, путешествует по карте Страны Нежности[35]. Далеко не все ему понятно, но он прилежно изучает словесный ряд, который выстроен по берегам реки Склонности. Обгладывает это название, как кость, произносит его на все лады, меняя ритм, длину слогов, придумывает разные фразы с ним, приглядываясь, как оно смотрится там и тут, то как нарицательное, то как собственное имя. Его новая жизнь, предполагает он, потечет теперь вдоль русла рек из романа, а еще вдоль Сены, которая струится тут, в двух шагах. И если до сих пор ориентиром ему служили вертикальные стволы деревьев монастырской лощины, то отныне он должен применяться к извилистой линии жизни в свете. Такой переворот по временам отзывается резкой болью в душе, так что у него захватывает дух, но он не сдается: ничего, главное — не сбиваться с пути, каким бы он ни был. Всплывает в памяти Гелиодор, роман о двух влюбленных, он пересказывает сам себе отрывки из него, пытается ввернуть туда то самое словечко — «склонность». Но каждый раз убеждается: оно не годится, слишком уж слабое, слишком субтильное и не передающее ту мощную силу, что влечет героев друг к другу. В итоге, признается он маркизу, больше всего на карте Страны Нежности ему нравятся море Опасностей и Неведомые земли.
— Но о них говорится так мало!
— Страсти тут никому не нужны, — отвечает маркиз.
Жан быстро учится. Две недели — и язык салонов уже не чужой для него. Он знает все его изгибы, все суставы, всю физиологию. Умеет безошибочно предугадать, когда в беседу вплетется смех, который связывает фразы не хуже слов. Новые для него устные средства. Он наблюдает, подражает, мысленно обкатывает реплики, но вслух не произносит — свой голос у него еще не прорезался. Так, думает он, змеи меняют кожу. В Пор-Рояле он никогда не слышал смеха, если не считать их с маркизом шуточек; разве что кто-нибудь из монахинь иной раз засмеется вдалеке; но в школе, из учителей — никто. Он пробует, закрыв глаза, вообразить, как смеется Лансло, или Амон, или тетушка. И не может.
