— И что вы потом делаете с вещами, которые связали?
Но вопрос не в этом!
Жан снова закрывает глаза — пытается прогнать нелепую картинку. Действительно, не важно знать, как там Амон раздает беднякам плоды своих трудов, важно другое: понять, как может человек жить в подобном разладе с собой. У Жана, когда он пишет, руки и глаза, по крайней мере, действуют согласно. А тут… под сомкнутыми веками упрямо вырисовывается одно и то же: лекарь сидит, согнувшись над своим вязаньем, позвякивают спицы, мелькает грубая шерстяная нить, а глаза его не видят то, что делают руки. Все в Жане противится этому зрелищу: его бедный учитель, похожий одеянием на крестьянку, жмурится, предаваясь грезам о Божьем промысле. Он вскакивает и со всех ног бежит прочь. А вечером, когда маркиз стучится в дверь, он замирает и не отзывается, как будто его нет, — весь мир ему противен.
Несколько дней спустя к нему нежданно-негаданно явился Леметр и сказал, что вынужден на время покинуть аббатство, но потом непременно вернется. Пока же просит Жана хранить его книги.
— Книги — единственное, чем я дорожу, и я доверяю их вам. Я перенесу их сюда, в замок, чтобы они не отсырели, и поручаю вам, именно вам, заботиться о них, вы согласны? Расставьте миски с водой, чтобы мыши не погрызли их корешки. Время от времени протирайте от пыли.
Жан кивнул и спросил:
— А куда вы отправитесь?
— В Париж.
Пока Леметр объясняет, почему в городе ему будет спокойнее и проще сохранять свою веру, Жан сопоставляет его слова с развеселыми рассказами кузена. И облик Парижа двоится у него в голове. На минуту ему даже кажется, что Леметру наскучило быть отшельником и он задумал вернуться в свет.
— Давно хотел спросить вас, учитель… но все не мог решиться…
— О чем же?
— Ведь правда, вы могли бы сделать блестящую карьеру адвоката?
— Правда.
— Все признают за вами ораторский талант.
— Да.
— Говорят, когда вы выступали в суде, проповедники покидали свои кафедры.
— Положим, это преувеличение.
— Сам кардинал Ришелье имел на вас виды.
— И выказал потом свое недовольство.
— Так почему же?
— Что почему?
— Почему вы отказались от верной славы?
— Я ведь хотел не просто поменять одни честолюбивые помыслы на другие, а вовсе отказаться от честолюбия.
— Но это невозможно! — восклицает Жан.
— То, что люди зовут безумием, есть мудрость перед Богом, сын мой.
— И вы ни о чем не жалеете?
— Нет, сын мой. Ни о чем.
Лежа в постели, Жан повторяет в уме разговор: свои прямые, дерзкие вопросы, уверенные, исключающие всякое сомнение ответы учителя и, главное, эту волшебную приговорку «сын мой». Он, семнадцатилетний, под нее засыпает, точно ребенок, сосущий палец. С тех пор, проникшись важностью порученного дела, он тщательно следит за книгами. Леметр шлет ему письма: то сообщает о скором пополнении («Вам доставят сочинение великого Тацита. И помните: он был учеником Квинтилиана, как вы — моим»), а то, наоборот, велит прислать ему фолиант Цицерона.
