— Так все и говорят о вас. Послушайте своих учителей, возвращайтесь к строгому, логичному мышлению.
— Я хотел бы поехать жить в Париж.
Лекарь рукой упирается в стену.
— Сначала тяготишься каким-то местом, а там уж и дела становятся в тягость, — говорит он. — Живите в Боге.
И, капнув на влажную тряпицу какой-то пахучей жидкости, склоняется и прикладывает ее ко лбу Жана.
— Меня частенько тянет удалиться в молитвенный затвор, более строгий, чем здесь.
Жан помрачнел. Без Амона он пропадет. Он обидел учителя и пытался, закрыв глаза, понять его боль, сопоставив ее со своею. Но раскаяние не прибавило сочувствия к лекарю. Впервые за все время Жан увидел его просто-напросто иссохшим стариком, который ест только хлеб из отрубей — корм для собак — и пьет только воду, а все, что полагается ему, отдает беднякам. Пусть идет куда хочет: хоть к траппистам, хоть к черту! А он, Жан, поедет в Париж. Амон его злости не чувствует. И еще минуту держит руку с растопыренными, чуть дрожащими пальцами над его лицом.
— Если позволите, я вам кое-что расскажу.
Жана мутит от его кислого дыхания, он еле сдерживает тошноту.
— Когда я был маленький, в доме, где я жил, обрушилась крыша и все раздавила. Мне было всего пять лет, но с тех пор не проходит и дня, чтобы у меня перед глазами не возникали эти образы: моя разбитая кровать и прочее. Вокруг меня были одни руины, и сам я должен был погибнуть. Но уцелел по воле Господа. И жить могу только в Боге. Но главное не это. Главное — если бы я тогда умер, то умер бы в грехе.
— Как? Почему?
— Беда стряслась в Богоявление, а накануне я предавался обжорству.
— А-а! — Жан потрясен.
В рассказах Амона ему больше всего всегда нравились метаморфозы, настигающие людей. Как в мифах. Как в случае с Данаей и золотым дождем. Вот и сейчас ему уже представилось, как у худощавого Амона внезапно отрастает жирное брюхо.
— Но Бог меня пощадил. Я мог бы рассказать вам множество других историй.
— Знаю-знаю. Например, про святое терние, но эту я от вас уже слышал давно.
— Не дерзите!
— Прощу прощения.
В его собственной жизни Провидение никак себя не проявляло. С ним не случалось никаких метаморфоз, и Бога он пока не нашел. Он хочет ускользнуть от пронзительных черных Амоновых глаз и вдруг где-то слева натыкается взглядом на клубок шерсти с деревянными спицами. Чье это может быть добро?
— Тут еще кто-то есть?
— О чем это вы? — Амон сбит с толку.
— Я вон про то вязанье…
— Это единственный способ занять руки, оставляя свободным ум. Я вяжу и продолжаю, не отвлекаясь, читать Священное Писание.
