Порой приходится все начинать сначала. Вот он записывает, налегая на железное перо, какие-нибудь мысли, а назавтра бросает листки в огонь, но что с того! Зато какая радость, когда находятся точные слова. Довелись ему выбирать одну-единственную истину из всех, усвоенных за годы обучения, он остановился бы вот на этой: точность — дар Божий людям. Иной раз, перечитывая вечером то, что сам написал, он злится: неуклюжие, подражательные фразы, — и бросает прочь перо. Тогда ему вспоминаются слова Лансло: «В поэзии вы не сильны». И все же каждое утро, сразу после молитвы, он с новым рвением принимается за ждущий его труд: обтесывать каменную глыбу языка. Это стало привычкой, постоянным упражнением, он слагает стихи прилежно, терпеливо, словно орудуя резцом.
Подражает Ронсару и другим светским поэтам, воспевает, опираясь на них, здешнюю святую обитель — она у него то пустынь, то гавань, — называет ее всеми мыслимыми именами, лишь бы забыть, что никаких других мест он попросту не знает.
О ты, священный испокон
Приют невинный и прелестный,
Хранимый милостью небесной,
Ты благодатью осенен.
— Скучища, — говорит его приятель. — Придумайте что-нибудь другое.
Жан удивлен внезапным попреком. До сих пор маркиз был его самой благодарной публикой и самым верным союзником, если, конечно, не считать кузена Антуана[30], — с тех пор как тот переехал в Париж изучать философию, они стали все чаще обмениваться письмами. Иногда Жан читал их на ходу в длинных замковых коридорах, а потом писал пылкие ответы, в то время как маркиз сидел у него за спиной, а то и прямо перед ним.
— О чем вы?
— Об этих ваших пташках и кристальных водах! Придумайте, бога ради, что-нибудь другое, — повторяет маркиз.
Однако Жану, сколько бы он ни искал, приходит в голову лишь вычитанное у других сочинителей, он собирает у них готовые образы и фигуры речи, а не изобретает их сам. Зато, по крайней мере, говорит о том, что ему в самом деле дорого, — о парке, некогда таком унылом, с которым Амон сотворил чудеса.
Ты правду ль мне явило, зренье?
Ужели предо мною сад?
Иль сонной грезою объят,
Я вижу дивное виденье?
Но и на это маркиз лишь зевает. Однажды вечером Жан наконец решился возразить: во-первых, ему надо упражняться, а во-вторых, не для того он пишет, чтобы угодить маркизу.
— Упражняться — зачем? Кому нужны все эти оды?
— Не знаю, но мне нравится смотреть, как проза превращается в стихи.
— Если поэзия только в этом и состоит, то грош ей цена.
