В исповедальне Жан покаялся в зазорном наслаждении романом и в своеволии. Признал, что поддался соблазну, а учительский запрет лишь пробудил в нем упорство. Но главного — что он задумался о некой неведомой любви, — не сказал. Священник отпустил ему грехи.
Он вышел из исповедальни с легким сердцем, но эта легкость улетучилась, едва он вошел в свою комнату и понял, что в его вещах снова рылись. Вторая книга была найдена и тоже предана огню.
Это всерьез уязвило его самолюбие. Сразу после сожжения он подмигнул своему новому другу в знак того, что ему требуется новый, третий экземпляр. Но уж на этот раз он не попадется, а по собственной воле отнесет недозволенный предмет учителю.
— Когда? — спросил маркиз.
— Как только выучу всю книгу наизусть.
И вот вечерами напролет Жан, подстрекаемый маркизом, читает ему целые страницы наизусть. Дать слабину нельзя — маркиз затюкает, задразнит. Он издевается над Жаном, если тот что-то позабудет или ошибется, но Жан не обижается и не меняет курса: будь что будет. Наконец цель достигнута, дальше все просто:
— Завтра пойду признаваться.
— Уверены, что надо?
— Не зря же мы старались!
Этот ответ скрепил их дружбу, глядя на нее, Жан ясно видел разницу между миром своим и чужим, между ними двумя и всеми вокруг, между явным и тайным.
Третье сожжение — взаимный вызов ученика и учителя. И Жан не опускает глаз. Он смотрит в лицо Лансло и видит свое будущее — никогда больше никакая исповедь и никакое отпущение грехов не смогут обуздать его душу и тело.
В тот вечер Жана навестил Амон, удивленный, что юноша сам не пришел в лазарет после такого тяжкого удара.
— Вы хорошо себя чувствуете?
— Превосходно.
— И не хотите исповедаться для успокоения?
— Нет.
— Не понимаю.
— Оставьте меня, я устал.
Медик не настаивал и уже повернулся к дверям, как вдруг Жан спросил:
— Ведь всех живых тварей создал сам Господь?
— Да.
— И это он, Господь, снабдил нас всеми органами и частями тела?
— Разумеется.
— Так почему же мы о них не смеем говорить?
— Мы говорим — в учебниках по медицине.
— А кроме этого — нигде нельзя?
— Не подобает.
— Вергилий и Эсхил об этом пишут постоянно.
— Вергилий и Эсхил, как вам известно, не христианские авторы.
— Но великие, правда?
— Несомненно.
— Вот и я буду писать, как они, на греческом и на латыни.
— Но от вас ждут другого. Ваши учителя, несмотря ни на что, отдают предпочтение французскому.
— Да я же говорю, учителя запрещают мне то, чему учат. Оставьте все-таки меня, я ужасно устал.
