Море ярится, прибой ревет, бетон, изломанный штормами, лежит всюду грудами, а над всем этим, в первозданной беззаботности, со своими мыслями, поутру шагает, помахивая портфельчиком, юный человек. И каждое утро несет в себе эту ненасытную жажду выискивать по берегу что-то совсем, быть может, незначительное для нас, а для него, малыша-школьника, такое важное, такое поражающее, что он сам себе улыбается, глядя вниз, в ослепительно-белую кипень прибоя.
Пошло и пошло чье-то детство, совсем не похожее на детство Сергея, который грустновато провожает глазами фигурку мальчонки.
— Вот он, сын человечества… Маленький лопоухий Геракл в картузике… Из Эллады шагает в грядущее…
Вечером стоим над морем на одном из выступов выщербленной набережной. Взгляды наши скрестились на темной точке, которая то и дело появляется в море между бурунами, — то она тонет, то вновь появляется… Ни дать ни взять — живое какое-то существо барахтается средь волн, из последних сил борется за свою жизнь. Неподалеку гостиничные футболисты потешаются над одним из своих, который, опоздав, прибыл только нынче и, не успев опомниться, сразу же поднял было тревогу на весь берег:
— Человек тонет!
Старая армянка-уборщица успокоила этого впечатлительного форварда: нет, это буек в бурунах, не человек…
Теперь и новичок, серьезный, неразговорчивый, вместе со всеми успокоенно смотрит в морское предвечерье.
III
Ночью все та же декорация мира: море, вершины гор, луна, что, словно медуза, плывет сквозь дырявые тучи…
Сегодня Сергей меньше сыплет сарказмами, настроен скорее на философский лад. Разлегся в шезлонге, руки закинул за голову.
— «В беспредельных далях космоса наша планета выглядит прекрасным оазисом», — цитирует кого-то. Излюбленная его фраза, слышу не впервые.
Вспоминаем народного артиста, нашего общего друга, который иногда, в минуты откровенности, делится с нами своим опытом, размышлениями о психологии творчества. «Бываю недобрым, бываю даже злым, мелочным, — признался он однажды. — Но перед выходом на сцену стараюсь очистить душу от всякой житейской скверны, разбудить в себе самое что ни на есть лучшее, чистое… Только тогда до людей дойдет мое пение, это уж проверено на себе!»
— Чудесное правило для художника, — замечает по этому поводу Сергей. — Так нужно поступать и литератору, прежде чем садиться за письменный стол. И нам — перед тем, как браться за камеру… Чистой душой поет! Отсюда и божественность его пения, то впечатление, которое лучше всех выразила не воздыхательница-рецензентка, а простая полтавская крестьянка: «Когда Иван Петрович поет по радио, мне кажется, что в хате… полевыми цветами пахнет».
