Рука жены снова коснулась его щеки.
— Помнишь Иону, который в школу когда-то ходил с хуторов? Возвратился в село таким извергом, в собачники к ним пошел, — рассказывала Катря. — Душу вымотал своим карканьем… Как встретит, так и начинает: нет уже, мол, тебя, истлел где-то.
— Скорее он сам истлеет, — помрачнев, бросил Иван.
— Где же вы тут живете?
— Вон наш барак на пригорке белеет, недавно побелили…
Но туда сегодня Иван не спешит. И коней, пригнанных с работ, товарищи приняли возле конюшни без него, договорился с ними, чтобы сами управились, не отрывали его от жены.
Тут, на пахучем сене, для них и вечерняя заря взошла.
Быть может, тут и заночевать бы довелось, если бы не случай: проезжал поблизости Пауль-управитель с бутылями самогона в тачанке, домой уже, видимо, направлялся.
— Кто такие? — ледяным тоном спросил, не вставая с тачанки. Губы злые, тонкие, плотно стиснутые. Уши из-под жокейки топорщатся, огромные, как капустные листки.
Может, и в самом деле не узнал Ивана, хотя не далее как позавчера видел его на конюшне. Еще и похвалил, что чалому хорошо хвост подрезал…
— Да встань, когда к тебе обращаются!
Иван поднялся неохотно, грузно.
— Жена пришла вот проведать… Жена, фрау…
— Из холодногорских ты?
— Так точно. Я же конюхом…
— Так почему же не на месте? Кто отпустил сюда люцерну толочь? Распустились! Куда те смотрят?
«Те», то есть надзиратели Пат и Паташон, были как раз невдалеке: перед конюшней у водопойного колодезя виднелась толпа людей и возле них часовые торчали со своими «палицами». Ротозейничали от безделья. Управитель что-то буркнул кучеру, и тот погнал к колодцу. В лучах заходящего солнца видно было аж отсюда, как Пауль живо соскочил с тачанки и гибкой жокейской плетью, с которой никогда не расставался, наверное, и под подушку себе ночью клал, огрел по плечам сначала Паташона, потом дважды Пата. И лишь после этого уже покатил в гебит.
Пат и Паташон прибежали с винтовками, разъяренные, запыхавшиеся от своей холуйской службы. Пат, который раньше редко и заговаривал с людьми, с ходу напустился на Решетняка:
— Ты что тут? Забыл, что в барак нужно? А ну мигом!
Пленный не сдвинулся с места. Потому что он и в самом деле забыл. Потому что просто не верилось, что и в такой день кто-нибудь посмеет оторвать его отсюда, порушить с таким трудом найденное опять счастье…
Катря, все еще сидя на расстеленной шинели, подала голос:
— Выходит, уже и любовь провинностью стала? К мужу своему, не к кому ведь пришла…
