В один из дней, как из сказки, появилась Катря.
Из степей напротив солнца шла, щеки у нее горели от долгой ходьбы, и ямочки на щеках, и слезинки в глазах были в сверкании света. Не сбросив и узлов, горячо припала к его груди, обмерла. На миг исчез весь мир. Остались они одни. Все стоило пережить, все пройти, чтобы дождаться этого мгновения, прильнуть душой. Вдохнуть еще раз милый сердцу запах горячего ее тела, ощутить, как снова шумит в тебе задурманившаяся кровь, — живая, невыцеженная, шумит жизнью и любовью!
Неподалеку от конюшен — ворох сухой пахучей люцерны, только что привезенной. Расстелил на ней свою видавшую виды шинель. Утонув в зеленых ароматах, сидит твоя улыбающаяся и заплаканная, твоя долгожданная. Осторожно помог ей освободиться от ноши, припал на колени перед нею, смотрел на нее, а она на него смотрела.
— Как ты отощал… Видно даже, как сердце бьется…
— А возле сердца видно что-нибудь?
— А что?
— Там осколок зарос. Возле самого сердца врос, уже его и не трогали…
— О боже!
— Чего ты? Испугалась, что сердце у меня будет железное?
И улыбнулся. Улыбка только и осталась у него, какой была, мягкая, застенчивая, девичья какая-то…
Грусть окутала Катрино лицо. Словно бы чувствовала и себя виноватой в том, что родная сторона встречает его неволей, людским плачем, а не песней, колючей проволокой лагерей, а не маковым цветом… Спохватившись, начала тотчас же угощать его, будто хотела, чтобы сразу с него сошла эта худоба лагерная, чтобы сразу набрался здоровья.
— Все у меня покамест есть: и хлеб и к хлебу, еще с довоенных запасов осталось… Хорошо зарабатывала… Ударница же я… И корову еще не забрали, хватает молока для твоего сына…
— Как он?
— У бабуси… Такой растет казак! Полицаев уже передразнивает. Кое-как живем, горя прикупив… А сколько я тебя искала! Где только не была! И все же цидулка твоя с Холодной Горы дошла до меня…
Про Холодную Гору начал рассказывать ей и про все, что было перед тем. Чтобы объяснить, почему он здесь очутился. Чтобы знала, что ничем себя не запятнал.
— На двести километров за спиной уже был немец, а мы ещё на рубежах. Воевали на совесть, и я тоже ни за кого не прятался. Знаю теперь, что бывает с человеком такое, когда ему ничего не страшно. Однажды танк двигался прямо на нас. Въехал уже гусеницами на бруствер, а я из траншеи одним скоком да на броню, как нас учили. Набросил шинель на смотровую щель, ослепил его, а как только они открыли верхний люк, граната моя — туда, в их железное логово!..
