Совсем мальчонка, не похож на таежника, который с детства в лесах, который без промаха попадает белке в глаз. Даже по-городскому худощавый, хрупкий, бледный. Но рукавиц никогда не носит, уверяет, что руки не мерзнут. И на стрельбах Хомичок всегда один из первых. Когда получил снайперскую винтовку, просто не мог ею натешиться. За собой парень не очень следит, пояс на нем всегда перекособочен, но когда, проверяя оружие, возьмет Колосовский винтовку Хомичка и заглянет в ствол, невольно улыбнется: ни пылинки!
А Решетняк еще и поучает:
— Знаешь, Хомичок, на что нужно больше всего внимания обращать, когда винтовку чистишь?
— На затвор?
— Нет, на номер…
— Почему на номер?
— Чтобы соседскую невзначай не почистил!
Привязался к ним Хомичок после этого случая с медвежатиной. Только расположатся на нарах, уже он под боком у Колосовского, расспрашивает, одолеваемый любопытством:
— Товарищ сержант, а в разведку вы ходили? А «языка» брали?
Ночные вылазки более всего не давали ему покоя. Ему, кажется, и война представлялась главным образом как дело ночное, как игра, как азартный промысел в сплошной бесконечной темноте.
Колосовскому и Решетняку было чем поделиться с хлопцем… Фронтовые ночи, о, как знакомы были им обоим! Ночи по-звериному вкрадчивых шагов, наэлектризованных нервов, недоброго шепота, ночи коварства, коротких ударов, предсмертных агоний…
Ночи зла.
— Не было бы этих ночей, если бы враг не полез… Навязал все это нам. А пробудить ненависть легче, чем остановить…
Слушал, притаившись, Хомичок. Подросток почти, полудитя… И ты обучал его науке убивать. Современнейшей из наук…
Однажды после особенно трудных занятий, когда пришлось Колосовскому оттирать пальцы на ногах снегом, спросил его вечером Решетняк:
— Наверное, жалеешь, что не остался при госпитале? Тебе же комиссар предлагал остаться на культработе… Там бы для тебя и война закончилась…
Богдан как будто бы даже обиделся на это:
— Девчата-медсестры на фронт просятся, а я чтобы раненым анекдоты в тылу рассказывал? Мало еще ты меня знаешь, друг… Я ведь страшно самолюбивый. И честолюбивый, как сто чертей!
После отбоя они позволяли себе витать в облаках воспоминаний, пытались предугадать свой завтрашний день…
— Куда же нас отправят? — размышлял на нарах Решетняк. — Вот если бы на юг… Хотя бы еще разок увидеть, как терн цветет…
VII
Неужели это начинаются галлюцинации?
Лежишь под стеной тюрьмы, зной полыхает, прожаривает насквозь эти человеческие скелеты, а лишь глаза прикроешь — уже белая-белая в снегах земля. Глотать бы этот снег, свежий, морозный. Голову бы погрузить в него, остудить жар…
