Иссохла в неволе. Слегла. Умерла.
Сломил ее каторжный труд…
Гораздо выносливей русский народ.
И за руку немец Марусю берет,
Сказав коменданту: «Зер гут».
Так вот для чего отобрали врачи
Четырнадцать из тридцати!
Никто не услышит — кричи не кричи,
Никто не придет, чтоб спасти.
Беги не беги — никуда не сбежать,
Собаками будут травить.
Здесь некому русское слово сказать,
Чтоб тяжкое горе излить.
От зорьки до зорьки, с темна до темна
Маруся работать должна.
Повсюду она и повсюду одна,
А ночью, когда не нужна,
Приляжет Маруся, прикроет глаза,
И вот он — дотронься рукой —
Родительский дом, и склонилась лоза,
Качаясь над тихой рекой…
И слышит Маруся, как лошадь куют,
Как стадо мычит за селом…
И слезы от самого сердца встают,
Становятся в горле колом.
Над городом Кельном, ловя самолет,
Сошлись и скрестились лучи.
Для фронта немецкий военный завод
Работает в темной ночи.
Хозяева спят. А Маруся не спит,
Садится она за письмо.
И ржавое перышко тихо скрипит
И пишет, и пишет само:
«Из города Кельна на Рейне-реке
Пишу я в Россию письмо.
Здесь русские люди на левой руке
Позорное носят клеймо.
Родные мои! Дорогие мои!
О, если бы только могла —
От немца зимой бы босая ушла
И хлеба куска не взяла.
Он горек, он проклят, не лезет он в рот
С немецким названием «брот».
Родные мои! Дорогие мои!
О, если бы только могла,
Я город бы этот на Рейне сожгла,
Чтоб все в нем сгорело дотла!
Я слышу воздушной тревоги сигнал.
В окне ослепительный свет —
Уже освещен за кварталом квартал
Огнями советских ракет.
Я смерти своей не боюсь. Не спешу.
Я это письмо допишу…
Я слышу сначала пронзительный свист,
Потом оглушительный гром.
Мне хочется крикнуть:
«Сюда! Здесь — фашист!
Разбей скорей этот дом!»
Мне голову лучше в обломках сложить,
Чем немцу служить и в невольницах жить!..
Ни марки, ни штемпеля нету на нем, —
Письмо от Маруси дошло.
Оно потемнело, как будто огнем
Бумажный листок обожгло.
Быть может, его полицейские жгли,
Но ветром его унесло,
Быть может, его в облаках пронесли,
Укрыв под стальное крыло…
