Глухое урчание машины приближалось. Джон Гамильтон хорошо видел крепкую ножку Анжелы Джонс, высунувшуюся из-под папоротника. А вот Тимми Мерленд и Лерой Филлипс, спрятавшиеся неподалеку, были совершенно незаметны. Откуда-то слева доносилось приглушенно частое дыхание Бака Риттера. Бак был толстым мальчиком и всегда задыхался.
Приближающийся автомобиль был самой обыкновенной машиной из Стоунвилла, направлявшейся либо в Ар-чертаун, либо вверх по этой грязной дороге, мимо его дома.
И тем не менее это уже не была просто машина. Для Джона с его чисто художественной впечатлительностью, для попрятавшихся ребятишек сила их временной уверенности изменила решительно все. И это уже было Неизвестное, Угроза, Враг.
Но тут машина выскочила из-за поворота и оказалась его собственным черным седаном, за рулем которого сидела его собственная жена.
Она сидела в машине одна, и однако же улыбалась чарующей улыбкой «для публики», которую он так великолепно знал.
Простая, искренняя, открытая улыбка, дабы все поняли, какое она простое, искреннее и откровенное создание, и только слегка опущенные уголки губ намекали на то, что эта простота не является результатом наивности, что в ней достаточно нью-йорской изворотливости и находчивости.
Он знал, что она ездила в Питсфилд в парикмахерскую. Она уехала как раз после того, как он получил корреспонденцию в местном почтовом отделении, где всем распоряжалась мать Эмили и Анжелы. И он позволил жене уехать, не обмолвившись ни словом о письме Чарли Рейнса. Надо было Дать себе несколько часов отдыха. Наблюдая за ней, будучи сам абсолютно невидимым, он ясно представлял, что скрывалось под этой раз и навсегда принятой маской: Мадам – Как ее там? – чарующей зрителя своим натурализмом и частыми вспышками «характера», которые возвышали ее над средним уровнем смазливых мещаночек.
Она вышла из салона красоты с этой самой улыбкой, шагала, красиво покачивая бедрами. А теперь, когда чарующая улыбка потеряла всякое значение, она все еще не могла с ней расстаться. Она улыбалась для себя, ибо давно уже сама превратилась в самого главного зрителя.
Неожиданно он почувствовал острую жалость, всегда приходящую в самый неподходящий момент, вызванную больше не любовью, а глубоким пониманием ее натуры.
Линда, подумал он, чувствуя, как у него болезненно сжимается сердце – бедная Линда! Иллюзия легкости, вызванная веселой игрой с детьми, исчезла. Он снова почувствовал бремя своей тяжелой ноши.
