Он замолчал.
Кто-то из артистов замурлыкал себе под нос.
Лентовский поднял голову.
И улыбнулся той же печальной и добродушно-иронической улыбкой.
– В_е_р_н_о!
Артист сконфузился.
– Верно! Я узнал! Из «Фауста наизнанку»? Выходная ария второго действия?
Артист, смешавшись, пробормотал:
– Машинально!
– Но верно!
И, проведя рукою по глазам, словно отгоняя сон, Лентовский сказал:
– Курочкина перевод[54]. Отличный.
И продекламировал «выходную арию второго акта маленького Фауста»:
О, как я жил, как шибко жил,
Могу сказать, две жизни прожил,
Жизнь, так сказать, на жизнь помножил
И ноль в итоге получил…
Это была легендарная Москва.
Москва – скупости Солодовникова[55], кутежей Каншина, речей Плевако, острот Родона, строительства Пороховщикова, дел Губонина.
В литературе – Островский. В университете – Никита Крылов[56], Лешков, молодой Ковалевский. В медицине – Захарьин. В публицистике – Аксаков. В консерватории – Николай Рубинштейн.
В Малом театре:
– Самарин, Решимов[57], Медведева, Акимова.
В частных:
– Писарев, Бурлак, Свободин, Киреев, Стрепетова, Глама.
В оперетке:
– Вельская, Родон, Зорина, Давыдов, Тартаков, Светина-Марусина, Вальяно, Завадский, Леонидов, Чернов, Чекалова.
В делах – Губонин, Мекк[58], Дервиз.
В передовой журналистике – молодой Гольцев[59]. Пламенный, смелый, дерзкий. С огненным словом. Обличающий…
Редактор «Русского Курьера», где что ни номер, – словно взрыв бомбы, взрыв общественного негодования.
В юмористике – Чехов.
Тогда еще Пороховщиков, старый, опустившийся, не канючил подаяний:
– На построение несгораемых изб.
А без гроша в кармане воздвигал «Славянский базар», грандиозный дом на Тверской[60], который бегал смотреть.
«Хватал широко».
Тогда все хватали широко!
П.И. Губонин покупал историческое имение Фундуклея «Гурзуф», чтобы воздать себе:
– Резиденцию никак не ниже «Ливадии».[61]
Тогда Плевако в ресторане «Эрмитажа» 12 января, в Татьянин день, забравшись на стол, говорил речи разгоряченной молодежи.
Совсем не речи «17-го октября».[62]
И не ездил за Гучковым[63], а бегал за ним.
И в «Московских Ведомостях» не Иеронимус-Амалия…[64]
Иеронимус-Амалия
Вильгельм Грингмут,
С Хитровки словно плут.
В «Московских Ведомостях» гремел Катков.
И хоть клеветал, но клеветал на Тургенева, на Щедрина.[66]
Все было большего масштаба.
Теперешняя Москва тогда еще «под стол пешком ходила».
Теперешний Златоуст Маклаков тогда еще только учился говорить.
И 12-го января первокурсником-студентом в «Стрельне» на столе говорил свою первую речь, в то время, как его отец, знаменитый тогда окулист, профессор Маклаков
