На Мищенко жалко смотреть – всегда подтянутый, с ироничным выражением на лице, в эту минуту даже кончики его усов, кажется, опустились вниз. Поскольку вешать лапшу на уши его величеству – явно, выше его сил. Оно и понятно, Павел Иванович, в человеке перед тобой весь смысл твоей по-настоящему благородной жизни: присяга, убеждения, служба… Эх, чёрт возьми, мне не привыкать! Рожественский, Линевич… Ну, сейчас Николай Второй – невелика беда! Пора брать ситуацию в свои, ушлые руки!
— Ваше императорское величество!.. — нарушаю я затянувшуюся тишину. — Разрешите несколько слов!
Молчаливый кивок.
Терять мне нечего, и внутренне я расслабляюсь. Что он может мне сделать? Даже при самом худшем раскладе – арест, а мне ли не привыкать? В этом времени я только и делаю, что арестовываюсь. В той, или иной степени комфортности, разве что: от сырых казематов Владивостокской крепости до мягкого купе поезда Витте. Да и само моё присутствие тут, в девятьсот пятом – самый страшный арест, если уж быть откровенным. Без права освобождения и передачек… Так что слушай всю правду о себе, кошачий убивец! Слушай и внимай.
— Вы и вся ваша семья, ваше величество… — я смотрю в его глаза, стараясь не моргать. — Включая цесаревича Алексея, больного гемофилией (при этих словах он вздрагивает) закончите свои дни в Екатеринбурге, в подвале дома, именуемого Ипатьевским, в восемнадцатом году. Те, кто придут вас расстреливать, не пощадят ни юных великих княжон, ни вашу супругу, ни сына. Не пощадят они также прислугу и даже вашего врача Боткина, ваше величество. А если желаете подробности, вот они: раненых, ещё живых девушек, ваших дочерей, те люди будут докалывать штыками. Без всякой жалости. Останки ваши они попытаются растворить в кислоте и сжечь, чтобы не осталось следов. Перед тем, как скинут их в одну из шахт за городом.
Если бы в эту минуту с портрета над столом, оправляя мундир, сошёл бы, к примеру, сам Александр Третий… Спросив громогласно: «Ну, как вы тут без меня? Соскучились, эгегей?..», эффект был бы и того меньший. Кажется, перестал ходить даже маятник огромных напольных часов с амурами, в углу. И в этой страшной, удушливой, отдающей могильным холодом воцарившейся тишине, слышны лишь едва уловимые звуки фортепиано: «Пам, парарарам пам-парарам…». Кто-то за стеной грустно наигрывает полонез Огинского. Возможно, одна из тех девочек, которой предстоит пройти будущий круг ада.
Павел Иванович превратился в соляной столб. На человека, стоящего рядом, и вовсе страшно взглянуть. Я всё понимаю и готов даже простить тебе котов в этот миг, Николай Александрович. Потому что хоть раз услышать в жизни подобное – это уже, крест. Жить с которым спокойно – едва ли по силам. Но… Такова уж твоя судьба. Терпи!
