Сев без билета на ближайшую по времени электричку до Москвы, Гордин уже через полчаса был у трех вокзалов, а ещё через час благополучно покачивался в купе скорого поезда "Москва - Владивосток", с каждой минутой приближавшегося к конечной цели нового гординского путешествия - милому его сердцу городу П., где проживали его мать с отчимом, давно приглашавшие блудного сына навестить престарелых родителей и дать отдохновение усталому сердцу от бесконечной тревоги и размышления.
В купе кроме Владимира Михайловича, к счастью никого не было, весь Урал и вся Сибирь по-прежнему ехали в столицу и далее транзитом на юг или за рубеж, обратный пассажиропоток ещё не набрал мощности, что позволило побыть наедине со своими довольно-таки грустными мыслями и прикинуть план хотя бы на ближайший месяц.
То, что Гордина не будут искать у родителей, он почему-то не сомневался. В Москве у него родственников не осталось, а в анкетах последнего времени сведения о родителях не заполнялись, тем более, что не найдя труп, вряд ли местные фирсановские органы милиции подадут во всероссийский розыск, занятые своими проблемами и зараженные общенациональным головотяпством. В этом, впрочем, Гордин ошибался, но не будем забегать вперед. Всему свое время, всему свое место, господа хорошие! А пока поезд, набрав скорость, пролетал подмосковные остановки, даже не притормаживая, остановившись перед Нижним Новгородом только в закрытом по-прежнему для иностранцев Дзержинске, который так и не успели переименовать новые ревнители свободы и демократии.
Не ожидая попутчиков и не дожидаясь остановки, измученный пережитым и своим чрезвычайно быстрым перемещением в пространстве, от чего Гордин давно отвык, он взбил жидкую вагонную подушку, выключил верхний и индивидуальный свет в купе и уснул мгновенно, как засыпал всегда или почти всегда, даже на шестом десятке лет, не жалуясь особенно на здоровье. Травмированная о прошлом годе правая рука начала понемногу подниматься, хотя для этого приходилось её толкать, словно ядро, всем корпусом, но в быту это не очень мешало. Метка на носу осталась, хотя синеватый цвет рубцов из-за чужеродных вкраплений в кожу понемногу стал меняться на розовато-белесый, но Гордин привык и к этому, гораздо больше его занимали обширные боковые залысины и сильно поредевший кок да ещё перманентная седина оставшейся жалкой шевелюры; не зря говорят: пришла беда, открывай ворота, и Гордин любил себя по-прежнему, намеренно не замечая старения организма и прежде всего ветшания внешнего облика. Поздняя осень. Грачи улетели. Лес обнажился. Поля опустели. Только не сжата полоска одна. Грустную думу наводит она. Сейчас грустная дума была о сгоревшей даче, и хотя Владимир Михайлович спал, неостановимая работа мозга развертывала в виде причудливо ветвящихся сновидений фантастическую смесь реальности и гротеска.
