Гордин, даже не сознавая, что делает, схватил свой дежурный чемоданчик, где хранились все его документы, деньги и злополучная рукопись о преступной любви, и как был - в гороховых джинсах и вельветовой рубашке, в кроссовках - выпрыгнул в окно и стремглав помчался куда глаза глядят, а глядели они почему-то в сторону московской электрички. На бегу он возопил нечто, долженствующее разбудить и увлечь из горящего дома хозяев дачи, но хотя Гордин вначале и не осознал этого, он онемел, и все крики, все слова прокручивались только в его мозгу, в его сознании, не вырываясь наружу даже мало-мальским шепотом или хрипением. сильный испуг возможно парализовал мозговые центры или обездвижил голосовые связки, но факт оставался фактом: Владимир Михайлович внезапно и неизвестно на какой срок утратил дар речи и вынужден был потом в дальнейшем общаться при помощи ручки и бумаги, переписываясь с собеседником, хотя противоположную сторону он слышал отлично.
Обернувшись на бегу несколько раз, он увидел мощный столб огня и дыма, взметнувшийся на месте жилого дома, сообразил и представил (хотя он и не знал первопричины пожара, установленной потом криминальными исследователями) какую неумолимую ответственность вплоть до суда и отсидки в местах не столь отдаленных он может понести за такой огромный ущерб частному имуществу; он опять мысленно возопил к Богу, чтобы уберег всемогущий хотя бы людей, совершенно не думая в этот миг о хозяйском коте Ваське, немало успевшем ему насолить (в частности кот перебил множество гординской посуды, обломал корпус радиоприемника так, что от него остались рожки да ножки, который тем не менее исправно вещал, знакомя писателя с новостями эсэнговской и зарубежной жизни; однажды он даже услышал голос своего зятя Андрея Кларенса, бодро ведущего литературную радиопередачу по "Голосу Америки", кажется, это была беседа с Сашей Соколовым по поводу вручения последнему Пушкинской премии; Гордин неожиданно вспомнил, как он пил с этим Сашей, довольно-таки унылым субъектом, его тогдашней мосластой женой-лыже (не ложе!) - любительницей и Петей Вегиным, ещё не уехавшим в Лос-Анджелес работать в газете "Панорама", на квартире у Феликса Волкова, популярного тогда журналиста из коротичевского "Огонька" и ведущего "Зеленой лампы" на телевидении. Сколько же воды, не говоря уже об алкогольных напитках утекло с той полнокровно бурлящей общественными всплесками поры! Гордин за это время успел не только выпасть из литературной обоймы (куда впрочем он не очень-то и входил), но и пережить распад семьи, крушение ряда честолюбивых личных и творческих планов; с Феликсом он виделся года два назад - ещё в прежней семейной жизни - дал ему сто долларов и надолго потерял из виду, пока не увидел его гостем новой телевизионной передачи "Вся жизнь - игра", рассказывающим внешне довольно спокойно о своих неудачах: об утрате квартиры неподалеку от кинотеатра "Новороссийск", о продаже библиотеки, которую любовно собирал лет двадцать-двадцать пять, о своем окончательном уходе в игру, в казино; о своей наркоманической привязанности к рулетке; и краем уха услыхал, что Феликс написал уже роман о жизни игрока и пишет сейчас второй; до Владимира Михайловича и ранее доходили смутные слухи о тех же самых событиях из жизни Феликса (разве что кроме написания им романа), и Гордин давно поставил крест на сотне одолженных баксов, которые зато никак не могла простить ему Марианна Петровна: "Лучше бы ты мне дал, добрый какой за чужой счет нашелся! Или ты ему должен был? Шел бы и зарабатывал бы как положено, вместо того, чтобы кием груши околачивать". Жена-философ вообще имела весьма своеобразный философический взгляд на вещи, редко совпадающий с гординским миросозерцанием и мировоззрением. Гордин хотел было послать Андрею по почте свои очередные антидемократические вирши, но вовремя опомнился: кому они там нужны, тем паче, что мировое масонство такие стихи не одобрило бы, впрочем, как и РНЕ.
