Меня тогда очень волновали проблемы собственной судьбы и тех неясных посланий, которые я получала от жизни. И мне казалось, что только литература позволяет мне их понимать. Мы входили шаг за шагом в «Преступление и наказание». Я рассказывала, как Раскольников находится в особом диалоге с пространством. Как совершает некий шаг, а нечто из пространства словно отвечает ему. Вот появляется словно бы из воздуха маленький пьяненький человек и выкладывает перед ним свою историю. Заставляет героя выслушать себя и сострадать. Раскольников это услышит и содрогнется, а после скажет: «Подлец человек! Да и весь род человеческий, раз попускает это». И опять герой останется сам с собой. Но пространство, мир или Бог над ним не дают остаться одному и снова взывают к нему. Взывают, чтобы остановить, опрокинуть его замысел. Вот пьяная 15-летняя девочка идет по улице, а за ней охотится пожилой сладострастник. И герой вдруг забывает об Идее, о своем безумии и откликается на вызов. Он спасает девочку, потому что у него есть сердце. Эти встречи, этот диалог с пространством существуют и до, и после преступления Раскольникова, потому что это он сам, это его шанс вспомнить свою живую душу, увидеть ее и в пьянице, и в бедной опустившейся девочке. Значит, он читает эти события, но не понимает их. Но раз мучается, значит, что-то в него попадает? Собственно, дело было именно в умении понимать.
Скоро я поняла, что мой метод дает результаты. Многие дети так втянулись в романы Достоевского, что не хотели читать ничего другого. Сам нервический тон романов, переживание вопросов бытия соответствовали воздуху времени, коллизиям в их семьях. Многие не желали слушать ни о каких стихах или каком-то там Пушкине, Тургеневе, Чехове. Все казалось пресным рядом с Достоевским.
Однажды, когда мы обсуждали на уроке вопрос смерти и бессмертия, я читала им разговор братьев Алеши и Ивана Карамазовых, вдруг вскочил юноша, который совсем недавно появился в школе и был у меня только на втором уроке. Он буквально кипел от возмущения:
– Как вы смеете, – кричал он. Я остановилась. Все с удивлением смотрели на него. – Как вы можете вот так, так лезть в душу?!
– А почему тебе кажется, что я лезу в душу? – спросила я его.
– Потому, потому что об этом не говорят вслух. Это слишком страшно.
Народ в классе загудел. Они-то знали, что мы на уроках говорили обо всем.
– Держись, друг, – сказал ему хороший мальчик Паша, который до этого вообще книжек не читал. – Привыкнешь. Станет легче.
