В доме шел непрерывный праздник общения. Здесь я и узнала, что Василий Аксенов только что уехал. Об этом мимоходом сказала мне мама Петра. Виктора Некрасова она совсем недавно видела в Париже. Они общались, она передавала ему посылку от друзей, а он горько сетовал на то, что был вынужден оставить страну.
Здесь за большим столом обязательно присутствовало несколько пожилых, необычных людей. Они рассказывали о лагерях, о деле Кирова, о ХХ съезде, обо всем том, что мы пытались узнать с Ленкой из выцветших журналов, прочитать между строк, догадаться сами. Оказывается, многое можно было узнать и понять не из книг. Гости рассказывали истории свои и чужие. В то время как у нас в семье – говорили только о том, что было написано в газетах, в книгах или показано по телевизору. И никто и никогда не говорил о прошлом.
Но если Ленка радовалась, что я поступила на философский факультет, то остальные реагировали иначе. Буквально в первые дни после свадьбы Петр пришел домой ужасно печальный и сообщил, что его любимая учительница литературы – Эмма Дмитриевна, узнав, что я туда поступила, сказала, что не желает меня знать, а он ответил, что раз так – то и сам ходить к ней не будет. Я ничего не поняла. Петр постеснялся мне объяснить. Потому что свобода другого для него была превыше всего. Потом на меня яростно набросился мой одноклассник, которому я честно носила из библиотеки Ницше, Сартра и Д’ Аннунцио. Он позвонил мне и сказал, что на самом деле философский факультет – настоящая контора. Я еще не знала, что конторой называли КГБ.
Собственно, я и сама чувствовала какой-то подвох. Во-первых, там училось множество освобожденных секретарей комсомола. Правда, так как это было вечернее отделение, сюда приходили разные чудаки, которые искали смысл жизни, но потом неизбежно оказывались в Загорской семинарии Троице-Сергиевой лавры. Имя Чаадаева на кафедре русской философии меня попросили не произносить. Я назвала его еще несколько раз, но мне сказали, чтобы я больше к ним никогда не приходила. Так я блуждала с кафедры на кафедру, и наконец ноги принесли меня к двери, на которой было написано «марксистско-ленинская этика», по крайней мере здесь говорили о добре и справедливости, но, конечно же, в марксистско-ленинском понимании.
Пытаясь обойти запреты говорить о русских философах, я решила написать диплом про писателя Достоевского, надеясь протащить в дипломе его этические взгляды. Я подошла к рыжеволосой моложавой профессорше со своей кафедры и смущенно рассказала ей о своих планах. Профессорша выслушала меня приветливо и тут же позвала к себе домой. Встретила она меня в коротких брючках и шлепанцах. Бодро двигая туда-сюда большой рычащий пылесос, рыжеволосая посадила меня в кресло с ногами и, перекрикивая гул, стала кричать:
