— Всепокорнейше благодарю вас, батюшка. Завтра же отправлю мальчугана сам и прикажу не жалеть розог.
— Шибко наказывать — тоже мера крутая и не ко всякому применима, может совсем отбиться от рук; а нужно воздействовать на ум и сердце, это будет прочнее.
— Вам лучше знать, батюшка. Стало-быть, я отдам, и пусть делают как лучше.
Фома Семенович приподнялся с места, чтобы откланяться батюшке, а том ему говорит:
— Куда же вы, Фома Семенович? А я полагал предложить вам стаканчик чайку, небось самовар вскипел.
— Недосуг, батюшка. Знаете, у нас дело живое, везде нужен свой глаз, а на чужих людей полагаться невозможно. Другим разом я ваш покорнейший слуга.
— Дело прежде всего, не смею задерживать. А уж насчет племянника так и поступите, я тоже помогу, как смогу.
Пришел Фома Семенович домой и позвал Яшку, которого с трудом могли найти где-то на улице. Мальчуган, предполагая, что его позвали ради наказания, так как в этот день он изрядно набедокурил, вошел несмелыми шагами в горницу, употребляя над собою усилия, чтобы казаться спокойным.
— Где ты был? — спрашивает его Фома Семенович.
— На огороде, — смело отвечает Яшка.
— Что ты там делал?
— Смотрел, как роют картошку.
Едва он успел выговорить, как вошла Марфа Степановна и говорит:
— Сейчас приходили от Бабиных жаловаться на этого пострела: вишь ты, запустил камнем в их окно; камень-то упал на чайную посуду и перебил ее на два рубля.
— Это не я, тетенька, это швырнул Ванька Колесников и убежал, а я только стоял неподалеку, — не смущаясь утверждал Яшка.
— Не лги! Это дело твоих рук! A за час приходила Романиха и жаловалась, что он отвязал теленка, что пасся на лужку и он убежал в стадо.
Фома Семенович сидел и мотал головою, выслушивая обвинения, возводимые на Яшку, и кем же? Его защитницею, кроткою, доброю женщиною. Мог ли он сомневаться в действительности проказ племянника? Однако ж, на этот раз Фома Семенович воздержался от наказания, и сделав над собою усилие, сказал:
— Вот что, Яков: завтра я сведу тебя в школу. Если захочешь учиться, то выйдешь в люди, а не захочешь, то я отправлю тебя в деревню, и знать тебя не хочу и ты не знай, что я твой есть дядя.
Яшка стоял молча, но по лицу его не было заметно, чтобы он был огорчен или струсил.
— Что ж ты молчишь? Говори, будешь учиться? — спросил Фома Семенович.
— Буду, дяденька, — отвечал Яшка, глядя на дядю исподлобья.
— Ну, ступай, я тебе прощаю сегодняшние твои проказы, а уж если еще что-нибудь набедокуришь, то не прогневайся.
