Что до Колюни, был он безотцовщина, гол как сокол, воспитывался мамой, кассиршей сберкассы, на медные деньги, оттого был не в меру прижимист и компаниями не любим. Собирал, впрочем, как и я, он занятные книжки (фантастику, западную классику, альбомы художников), пробовал рисовать сам, впрочем, плоско, беспомощно и банально, сочинительствовал со школы: опять же выжимал из себя фантастику, нечто авантюрно-мистическое и весьма долгое время совершенно неуклюже. Только отслужив в армии положенные два года военным следователем, он на несколько лет прибился к областной комсомольской газетке, где прошел азы журналистики, научился работать с источниками, выискивать сюжеты в окружающей жизни, верхом чего явился отснятый сюжет в "Фитиле" и поощрительная премия на всесоюзном конкурсе киносценариев. Повторить эти достижения он так и не смог, но в постперестроечное время омолодил себя на пятнадцать лет, объявил пострадавшим за диссидентство, дескать, не печатали, на работу журналистом не брали (он уже лет пятнадцать, роковое для него число, жил в столице с новой женой, сочиняя радиопьесы и триллеры) и сумел влиться в ряды полупорнушных эклектиков, самоназвавшихся постмодернистами.
Долгие годы Кроликов был безответно влюблен в Лолу Фогельсон, миниатюрную брюнетку из хорошей семьи, учившуюся с ним на филфаке местного университета, которая вполне разумно предпочла нищему филологу сына коммерческого директора крупного оборонного завода. Который мало того, что не был гоем, так ещё имел стараниями отца двухкомнатную квартиру в новой высотке на центральном проспекте города П., новехонький "Москвич" и черт знает сколько ещё всякой всячины. Лично я в меру завидовал его невостребованной "Эрике", которая легко брала, как известно, четыре копии, уставая от своего монументального клавишного дромадера, берущего едва-едва три копии.
Кроликов долго страдал по своей ненаглядной крошке и лапушке. Но однажды, нарезавшись вусмерть в пестрой компании, собравшейся для встречи очередного Нового года, воспылал мгновенной страстью к крашеной блондинке столь же миниатюрных габаритов, что и Лола. Нужно отметить, что Колюня тогда был не только мал ростом, но и сухощав, и подвижен; это сегодня он, естественно, не подросши, погрузнел, оплешивел, стал подкрашивать не только остатки шевелюры, но и вполне ещё кустистые брови. Передвигается он теперь не торопко, правую длань предпочитает по-наполеоновски закладывать за полу пиджака или пальто. Для солидности портфель не носит, изредка прихватывая с собой папку натуральной кожи с серебряной монограммой Н. У. К. (Николай Утрехтович Кроликов), которую я по скверности характера расшифровал по-своему: нукося выкуси.
