Чуть светило ущербное солнце, низкая поземка плотно укрыла следы. Ветер усиливался. Пройдя с километр, Иванов почувствовал, что страшно устал. Но тут же приказал себе: «Иди, иди, шагай, пока есть силы».
Постоял несколько минут, опираясь на палку, и пошел дальше. Преодолел еще километр, остановился, прислушался. Ему показалось, что буран стал утихать, а впереди будто мотор надрывно кашляет. Свернул вправо. Следов товарищей уже не видно. «Успели добраться к партизанам или нет?» — подумал Иванов.
Идти стало легче. Он только теперь заметил, что спускается в заснеженный овражек, и тут же провалился в ледяную воду какой-то незамерзшей речонки. Долго выбирался из этой западни, расходуя последние силы. А когда выкарабкался, страшная мысль обожгла его: где же сумка, в которой были сухой спирт, бутылка самогона, зажигалка, сухари? Все похоронила проклятая речка. По пояс мокрый, в валеных отяжелевших сапогах, в мокрых стеганых брюках, он снова начал единоборство с бураном. Холод пронизывал до самого нутра. Казалось, леденело сердце. Иванов знал одно: надо идти вперед и только вперед, прямо. Он еле волочил ноги, да и бедро ныло так въедливо, непрестанно, что хотелось поскорее лечь. Но он шел, оставляя на снегу след, который тут же хоронила вьюга.
В лесу совсем стемнело. С неба тоже давила темнота, острые снежинки кололи лицо, проникали за шиворот, за пазуху; буран крутил снег меж деревьев. Иванов снова провалился в какую-то глубокую воронку и, вылезая, порвал в нескольких местах брюки. Иногда он кружился на одном месте, спотыкаясь о заснеженные пни, падал и вновь шел. Ему очень хотелось остановиться, присесть где-нибудь под елью, но он гнал это желание, боясь превратиться в ледяной кряж. Теперь он мечтал не о еде, не о вине, не о чае, а только лишь о сне. Но говорил себе: «Жена и друзья ждут меня, я им очень нужен. Ведь я так много знаю. Товарищи верят, что я не упаду, дойду. Меня ждут, ждут, очень ждут. Я иду, шаг, еще шаг. Вот мне уже легче. Я иду, иду…»
Ночью, прислонясь к старому дереву, он дал несколько автоматных очередей. И снова пошел. А потом кричал под вой замети: «Нет! Нет! Нет! Меня не возьмешь. Не засыпешь… Ты снег — а я человек». Он вспомнил, как в Поволжье его пытали кулаки. Уже керосином облили, сжечь собирались… Да не вышло: спасли свои. «Иду, иду… Вытерплю. Плевал я на твои ледяные глаза, буран. Плевал». И все же чувствовал холодное дыхание бури, казалось, оно вот-вот остановит сердце. Он бросился на какой-то темный высокий пень и снова дал очередь.
