Неспокойно было на душе у Кабанова. Он опять стал раздумывать, как держаться дальше. Чем ближе подходил к своему дому, тем тревожнее чувствовал себя. Пробраться в управу, пожалуй, можно, но что потом? И манила эта мысль, и пугала. А вдруг свои объявят предателем и свернут голову? Вспомнил Поворова. «Думать, думать будем», — сказал себе.
Был погожий октябрьский день. Солнце грело почти по-летнему. Боец-окруженец, которому Надя удалила три пальца на ноге, рассчитывал ночью перебраться к Поворовым. Что дальше, будет видно. Оставить его у себя семья Митрачковых боялась: уж очень часто заглядывал Махор. Правда, полицай больше интересовался горячительным и закуской, но все же приходилось держаться настороже.
Надина сестра Тоня одела бойца в старый армяк и провела огородами в заранее протопленную баньку.
— Сиди здесь до вечера, — сказала девчонка повелительным тоном. — Больно? — указала на забинтованную ногу.
— Ничего. И к боли можно привыкнуть…
Тошка не уходила, присела рядом на полок. Боец молча разглядывал лицо девочки, волосы, старенькую фуфайку, которую она зачем-то надела в этот теплый день и теперь парилась в ней, словно картошка в горшке без воды. Она видела, как его детские глаза медленно сползли с ее лица на руки, потом опять на лицо.
— Сколько тебе лет? — спросил он наконец.
— У девчонок про года не спрашивают.
— А мне восемнадцатый пошел.
— Да ты… доброволец!
— Да… Хату нашу разбомбил фашист. Все там и полегли.
Тошка хотела сказать, что все понимает. Ну пусть не все, почти все. Но она была скрытная, ответила скупо:
— Ты хорошо поступил.
— Я и сам знаю. Так нужно.
— Вечером в потемках тебя Санька отведет в Бельскую. Я костыль найду. Прощай теперь. — И протянула руку.
Он легко взял ее тонкие, потемневшие от работы пальцы и, наклонив голову, поцеловал небольшую ладонь. Хотел поцеловать Тошку в припухшие губы, но боялся, что она отвернется.
— Тяжело! — тихо сказала она. — Лучше бы ты не уходил. Надя лечит бойцов, и они куда-то уходят. Очень тяжело провожать… Ну теперь лежи тихо… Сюда никто не придет. Я это знаю точно.
— Прощай, — прошептал боец. — Меня Николаем зовут. Рославльский я. Приеду к тебе после войны.
— Так и приедешь?.. — блеснула она глазенками. — Приезжай! Я тебя буду ждать.
Пройдет два года, получат в Радицах солдатское письмо-треугольник. Прочтут люди и поплачут о погибшей любви. А солдату ответят: «Выбыла Тошка на фронт».
Стога сена — на лугах, на лесных опушках. Скольких согрели они бойцов, сколько ран залечили «ходоки», согреваясь в целебном и душистом разнотравье. Осенними ночами пробирались колхозники к дальним стогам, приносили раненым хлеб, молоко, картофель. Перевязывали и обмывали раны, отводили в лесные чащобы тех, кто мог двигаться, а стало быть, и воевать. Случалось, приходили бабы с ребятами, оружие вручали: возьми, бей врагов. И еще приносили женщины то неоценимое, что никем не забудется: нежное чувство милосердия, а нередко и любовь.
