Поэтому любая теодицея ставит под вопрос мнимую очевидность «свободного выбора». Оказывается, что свободному выбору предшествует многое: интуиция целого, отношение к вещам, первый порыв и первая удача, первая догадка и первый же ложный шаг, хотя бы мысленный. Эти вещи обсуждала христианская аскетика, а не христианское богословие; а в теодицее как в аскетике приходится говорить и о тех начальных колебаниях воли, которые мы не замечаем, слишком устремляясь умом к убедительности совершенного выбора. Разве что в западном учении о Чистилище как искуплении не злостных грехов, а таких начальных колебаний, и в учении православной Церкви о непрестанной молитве святого, которая сводит ум в постоянно пронизанное божественными энергиями сердце, возникло то смыкание богословия и аскетики, которое и следует назвать теодицеей. Именно на последнюю теодицею, теодицею сердечного оправдания, правды сердца, а не спора доводов, равнялась всегда русская мысль, даже если ставила себе Лейбница в пример.
Так, в России «опытом православной теодицеи» с оглядкой на философскую линию от Лейбница до Канта назвал свой огромный трактат-эссе «Столп и утверждение истины» священник Павел Флоренский. Эта теодицея мыслилась как первый том труда, вторым томом должна была стать антроподицея, оправдание человека как существа мыслящего, изобретающего и уподобляющегося Богу, потом эта антроподицея, по множеству охваченных в ней предметов, получила название «У водоразделов мысли». Во Вступительном слове перед защитой этого труда как магистерской диссертации Флоренский объяснял, в каком смысле его книга должна быть признана теодицеей. Теодицея – это способность созерцать Бога, не впадая в отчаяние от собственного несовершенства; но также это установление «относительного равновесия», спасающего «внутренний мир от таящегося в нем хаоса», как раз такое незримое и головокружительное правосудие, которое делает справедливым и оправданным весь трепет нашей жизни. «Спасение, в сфере теоретической, мыслится прежде всего как устойчивость ума, т. е. именно как ответ на вопрос: Как возможен разум? и если религия обещает эту устойчивость, то дело теодицеи – показать, что действительно эта устойчивость может быть дана, и как именно». В самом тексте «Столпа» Флоренский не объясняет, в каком смысле употреблено слово «Теодицея»: соотношение истины, справедливости и трепета жизни должны были передать лирические зарисовки, предшествующие каждому «письму»: «Я одинок, абсолютно одинок в целом свете. Но мое тоскливое одиночество сладко ноет в груди. Порою кажется, что я обратился в один из тех листов, которые кружатся ветром на дорожках». Суд свыше над всем миром застает жизнь в ее одиночестве, но ее трепет страха и благоговения уже слишком очевиден, чтобы быть одиноким.
