— Чудак ты, борода! Разве мне, Дудко, приказ нужен? Что я здесь — чужой человек, что ли? Не мои, что ли, тракторы идут, не моего завода? Я же за это дело отвечаю, чудак человек, я за честь завода отвечаю!
Но так нельзя. Он — начальство. Ему этот тракторист подчиняется. Тут с этими серьезными сибиряками нужно держать себя степенно, солидно. Дудко поворачивается к Воронову, гасит озорную улыбку, но не выдерживает, подмигивает и тычет рукавицей в левую половину широченной груди тракториста.
— У тебя, борода, тут что имеется?
Воронов смотрит под руку Дудко, он не совсем ясно понимает вопрос механика.
— Доха, — нерешительно отвечает он.
— А под ней что? — глаза у Дудко полны смеха.
— Куртка меховая.
— Ну, а дальше-то что, под рубахой, скажем?
— Как это? — непонимающе смотрит Воронов.
— Да, под рубахой! Сердце есть у тебя?
— Сердце? — удивляется Воронов. — Это дело известное. Оно у каждого имеется.
— Ну, так вот, сердце мне и не позволяет отдыхать Понимаешь? Тревожится: «А не случится ли чего в походе? Все ли осмотрел? А вдруг тракторист зазевается, и из-за пустяшного дела авария случится? А вдруг то да се?» Вот и не сплю, понимаешь?
Воронов смотрит на Дудко. Только теперь начинает тракторист понимать, что с ним говорит человек особый, мало похожий на него, Воронова. Иначе относится он к походу: весь уходит в дело, меньше всего думает о заработке, о спецодежде. Вообще о себе не думает.
— Ишь вы какой! — протяжно говорит Воронов. — А я сперва думал, что вы отроду беспокойный такой, а потом еще думал: Козлов приказал.
— Козлов! — удивляется Дудко. — Да Василий Сергеевич сам нас заставляет на отдых идти. Мы было договорились, кому когда отдыхать положено, а потом замотались, забыли как-то.
— Так, так, — задумчиво говорит Воронов.
И впервые задумался тракторист не о хозяйстве, не о семье и домашних делах. Думает он о таких вот беспокойных, горячих людях. «Есть такие, — с уважением думает Воронов, — и, видать, немало. Вон, гляди, сразу трое — заводские. А еще молодежь. Козлов и Складчиков хоть комсомольцы, а мой-то медведь так совсем беспартийный. Вроде меня, например. А только я не такой».
Воронову становится жалко, что он не такой, как Дудко и его товарищи. Жалко и немного стыдно. Чего жалко и почему стыдно, он еще не ясно понимает, но чувствует, что они, те заводские, — по-настоящему правильные люди, а он не такой, — хоть он, Воронов, вроде и не плохой. Чем больше думает Воронов о Дудко и его товарищах, тем больше он им завидует. Да, завидует. Воронову тоже хочется бессменно дежурить, не спать, следить, чувствовать ответственность. Ответственность! — и это слово он впервые понимает по-настоящему, всем сердцем. Сколько было бесед, инструктивных докладов, наставлений, поучений. И везде говорилось про ответственность, про цели и задачи похода. Воронов понимал все это. И цель, и задачи, и ответственность. Головой понимал, а сердцем не очень. А теперь почувствовал. И хотя еще ничего как будто не изменилось, и попрежнему он ведет трактор, как вел его десятки километров до тех пор, — стало как-то теплей на душе, и совсем по-иному начал Воронов вслушиваться в работу двигателя: не случилось бы чего.
