— Хорошо крепи! — говорит Складчиков, уходя. — Закончишь — позови, проверять буду.
— Проверяльщик нашелся, — ворчит Самарин.
Складчикова Самарин очень ценит и уважает:
— Куда там, — говорит он о своем механике, — редчайший человек, руки золотые, а голова, голова-то похлеще рук будет.
Но теперь Самарин ворчит. Работает и ворчит.
«Когда закончишь! — повторяет он. — А когда я закончу, если их вон сколько крепить нужно, а на этом морозе руку из варежки на минуту не высунешь».
Он смотрит на возвышающуюся над сиденьем фигуру Ершова. «Дрыхнет себе, чертяка, пока я тут маюсь, а потом проснется и поедет себе на всем готовеньком». И хотя Ершов законно использует положенный ему отдых, а ту работу, которую сейчас выполняет Самарин, быть может, не раз предстоит делать и Ершову, Самарин снова сердится на своего сменщика.
Неожиданно с правой стороны трактора доносятся частые удары металла о металл. Самарин надевает шпоры на левой гусенице и из-за корпуса машины не видит, что делается на правой стороне. «Должно быть, Складчиков вернулся, — думает Самарин, — нашел что-нибудь в моей машине и возится. Сходить посмотреть, что он там делает? Э, некогда, нужно спешить, а то еще отстанешь от Вобликова — засмеет тогда. «Эх ты, соревнователь, — скажет, — языком только молоть можешь». Таких замечаний Самарин не переносит. Он даже в драку может пойти за это, но, конечно, не теперь, не во время похода. «Здорово, однако, этот чертяка Абрамов дисциплинку у нас навел, — с удовлетворением думает Самарин. — И все на сознательность нажимает, на долг, на честь — куда против этого денешься? Вот, значит, и сдерживайся…» Наконец с левой гусеницей покончено. На всякий случай Самарин каждую шпору простукивает молоточком — лучше самому заметить, чем потом Складчиков на совещании скажет, что, мол, брак в работе допущен. И, убедившись, что все сделано на совесть, собирается перейти на правую сторону трактора. «Эх, сколько времени возился и еще столько же нужно». На сиденье попрежнему неподвижно маячит завернутый с головою в доху Ершов.
«Дрыхнет, чертяка!» — ругается Самарин и вдруг удивленно отступает назад. От последнего приподнятого над землею башмака правой гусеницы, разгибаясь, поднимается длинная, сухопарая фигура Ершова. Сменщик стряхивает с колен налипший снег, бросает гаечный ключ в ящик для инструмента и не спеша лезет на трактор. Удивление Самарина так велико, что, понимая нелепость своего вопроса, он все же восклицает:
