— Вы же великолепно понимаете, что я писал правду, но наши-то люди истолковали это по-своему. Вы для них и после моей статьи остались лекарем, который «разрезал человека и не нашел аппендицита». Что ж будет теперь, если эта операция кончится смертью?..
Он умолк.
Помолчал и стал увещевать меня, упрашивать:
— Не надо, Петя, дорогой мой! Мы вместе будем дежурить, мы спасем… Прав ли я, Поликарп Николаевич?
Я верил в искренность Сергея Сергеевича, соглашался со всеми его доводами, но считал, что надо немедленно оперировать.
Фельдшер «скорой помощи» не хотел вмешиваться в наш спор, стоял с каменно-непроницаемым лицом и смотрел куда-то в пространство.
Оля спросонья еще не поняла, что здесь происходит, потому не могла меня поддержать ни взглядом, ни словом.
Конечно, я не колебался, я должен был идти на эту операцию. Но идти одному?.. Все-таки страшно. Очень страшно!
Что скажет старый Поликарп?
Вынесет он этому человеку, этому мальчишке, смертный приговор или?..
Поликарп Николаевич налил в стакан воды, выпил. Глотнул будто водку. Поморщился и выдавил из себя:
— Он прав.
— Кто?!
Старый Поликарп поднял руку и бугристым полированным ногтем большого пальца указал на меня.
— Спасибо, — почему-то упавшим голосом сказал я и, окончательно оробев, добавил: — Значит, вы будете мне ассистировать?
— Да, — твердо сказал старик.
Сергей Сергеевич развел руками.
— Что ж, — дрогнувшим голосом сказал он, — у Поликарпа Николаевича большой опыт работы. Желаю успеха.
И вышел.
Наш спор длился всего несколько минут, но они мне показались вечностью.
Да ведь и считанные минуты в этой ситуации могли быть роковыми для больного. За дело!
Откинувшись на спинку стула, я сидел и наблюдал, как по груди Яши Чернева, покрытой простыней, передвигался луч утреннего солнца, как он упал на подбородок, двинулся по щеке, коснулся глаз, и Яша проснулся.
Среди сотен пульсов я смог бы отличить Яшин пульс, так хорошо узнал его за ночь.
Морщинки у глаз, зашершавленные ветром губы, реденькие брови, впалые, мертвенно-бледные Яшины щеки — все это мне стало настолько дорогим и близким, что казалось частью меня самого.
Но вот открылись его глаза, и я замер от восторга. Может быть, потому, что прямо в них смотрело солнце, они были такими яркими и необыкновенно мудрыми.
Я вспомнил свои слова, сказанные Симе: «Человек, которого врач спас от смерти, становится добрее». А что, тут есть, вероятно, доля истины… И еще я подумал: человек, увидевший смерть, становится добрее, а значит, и красивее, мудрее.
