— И не говори, сын мой! Не узнаешь, что человека ожидает на этом свете! Я словно тот герой из наших черкесских сказок, который на ковре-самолете полетел в неведомый, чудесный иной мир…
Халяхо помолчал минутку. Глянув в сторону Большого театра и как бы вспомнив самое главное, он вдруг приосанился в своей шубенке и с достоинством возвестил:
— Мы на съезд Советов приехали. Я не один, со мной еще несколько наших… — По адыгейской манере Халяхо говорил о себе во множественном числе.
* * *
…На следующий день, рано утром, Биболэт — как было условлено с Халяхо — явился к столовой, под вторым Домом Советов. Халяхо уже ждал его у подъезда.
Щуплый, морщинистый старичок, с аккуратно остриженной бородкой, он стоял, хмуря мохнатые брови. Глаза его слезились от холода, и мутные слезинки медленно стекали по желобкам морщин. Он зябко поджимал под себя то одну, то другую ногу в сафьяновых ноговицах и юфтовых башмаках, удобных для намаза[28]. Подол латаной нагольной шубенки, перетянутой поясом, торчал растопыренным кринолином. Весь он являлся как бы олицетворением былой задавленности и нищеты адыгейских тружеников, одной из основ жизни которых была выносливость.
Когда Биболэт подошел, Халяхо не показал виду, что он долго ждал его и продрог, а сказал покровительственно, соблюдая стариковскую солидность:
— Хорошо, что пришел так раненько и выполнил свое слово, как подобает мужчине. Должно быть, ты здесь уже привык жить по часам. А мы, старики, привыкли все глядеть на солнце да на звезды. Но тут не разберешь: кругом светло, а небо серое, поди узнай, что когда! — Он вытер ладонью слезы и прибавил: — Пойдем, немного покушаем.
— Я уже кушал у себя, Халяхо. Пойди ты поешь, а я подожду, — сказал Биболэт.
— Нет, такого кушанья, каким угощают нас здесь, ты, наверное, никогда не ел. Идем! — настаивал Халяхо. — Мы, адыге, непривычны к таким отборным кушаньям. Нам бы — нашу мамалыгу да шашлыка из копченого мяса. А тут такие кушанья, что просто не знаешь, как их и есть. Идем, ты лучше нас, стариков, одолеешь все это.
Биболэт заметил перемену, происшедшую в Халяхо с того времени, как он видел его два года назад в ауле. Во всей осанке приниженного горькой жизнью старика появилось чувство собственного достоинства, не было уже в нем прежней заискивающей перед немилостивой судьбой робости и неспокойной суетливости. В поступках, движениях и словах видна была независимая солидность. Это сказывалось даже в том, как Халяхо уверенно и спокойно держал свои вечно неспокойные руки.
