— Золотой Всадник… Золотоглазый… Сладкая душа[14]… А Хусейна величаешь: «сам» и «он». Да? Где же твои девичьи клятвы не придерживаться этих глупых обычаев? — укоризненно спрашивал Биболэт.
— Ну, хорошо: Юсуф, Хусейн! — храбро сказала Айшет, но тут же с опаской посмотрела в сторону большой сакли и тихо прибавила: — Тебе все шутки, а мне… услышат, не оберусь попреков. Счастье вам, мужчинам: не знаете того ада, в котором живем мы!..
Айшет минутку помолчала, точно позабыв о брате, но тут же спохватилась.
— Входи же, дорогой! Поставь поскорее лошадь и входи!
Биболэт закрепил в скирде сена деревянный рогач и привязал к его концу поводья. Конь тронул сено упругой верхней губой и принялся хрустеть, пофыркивая от душистой пыли.
В горнице Айшет устоялся сладковато-кислый душок пеленок. Мальчик спал на кровати, а на полу, разбросав на пестрой подушке черные слипшиеся кудряшки, спала какая-то девочка.
— Соседская… — пояснила Айшет, прибирая разбросанную на стульях одежду. — Я одна боялась ночевать, позвала ее.
— Хорошенькая будет, если выживет… — задумчиво сказал Биболэт, любуясь ясным личиком спящей.
Айшет с грустью проговорила:
— Если бы ты видел, как она обрадовалась чистой наволочке! Весь вечер пела песни, бегала с подушкой… Как мало радости у них… Всю зиму ходит в том, в чем сейчас спит: босенькая и в ситцевом платье. Правильно ты сказал: если выживет…
— А этот молодец? Как же он уснул раньше матери? — Биболэт приблизился к кровати.
— Не надо, не буди его… Сядь, поговорим. Они, конечно, скажут: «Завалился прямо к сестре — ни приличий, ни обычаев не знает». Ну и пусть! Хорошо, что мы одни. Ведь каждый раз ты уезжаешь, не поговорив со мной как следует. Ну, как у нас? Все живы-здоровы?.. Говорили, что мама болеет немного.
— Она всегда прихварывает, а теперь у нее зуб заболел. Насильно возил ее в станицу. Посмотрела бы ты, что вытворяла мама, когда врач начал бормашиной чистить ей зуб.
— Бедный ты мой… Опять ухлопал все свои денежки на это лечение… Обошлась бы мама как-нибудь; раньше ей помогал от зубной боли дуа[15] нашего эфенди[16]. Каким амбра-камнем[17] висим мы на твоей шее.
Ласковой милой заботой звучали слова, в которых перед Биболэтом воскресала Айшет поры ее детства и девичества. Для всех были у нее тепло и ласка, в которых отогревались окружающие ее люди, холодные и черствые от бедности. Даже лакомства, перепадавшие на ее долю, она откладывала для других. Но сама Айшет была одинока в своей семье: адыгейский обычай строго закрывал перед ней даже сердце матери, не чаявшей в ней души. Айшет болезненно воспринимала жестокую к женщине жизнь и страдала от этих суровых обычаев. И она радовалась, что хоть Биболэт вырвался за черту аула на широкие просторы жизни.
