«Что оплакивают они столь исступленно? Если не знать волчьей природы, можно подумать, что это — плачущие жертвы, которые терпят весь гнет несправедливости мира…»
Тыху впервые слышал волчий вой в такой близости. Издали это было схоже с воем дворовых собак. А вблизи — оказалось совсем другое. Основной трагический лейтмотив тягучей жалобы, слышной издали, здесь сопровождался нотками звериной жестокости и кровожадности. Одно и то же животное, как скрипач, извлекающий звуки одновременно из нескольких струн, странным образом вело все эти разной высоты звуки — параллельно и одновременно. Непрерывные высокие ноты как бы сопровождались разнотонным, низким гобоем. Этот чудовищный хор одного и того же голоса то поднимался до необычайной силы, то ослабевал, почти угасая, чтобы затем опять, без передышки, возобновиться с новой силой. Его сопровождали лай, визг и кровожадное лясканье, словно волк кусал свой же звук.
Тыху, потрясенный, слушал, не дыша…
Доготлуко понимал, что творится в душе Тыху. Нагнувшись к Тыху, он шепнул:
— Волки чувствуют себя в безопасности, — значит, не чуют близости человека. И если они сделали этот лес местом сбора перед ночными вылазками в степь, значит на этой дороге редко показываются люди.
Тыху ничего не ответил. Но человеческий голос вернул его к действительности и успокоил. Облегченно вздохнув, он уселся свободнее.
Друзья провели всю ночь на опушке поляны. На рассвете они начали свою необыкновенную охоту. Тот, кого они выслеживали, был куда опаснее самого страшного зверя: это был человек, превратившийся в хищника, и это был зверь, который в совершенстве владел оружием и без промаха бил в цель, которую глаз едва мог посадить на мушку.
Доготлуко решил по возможности избежать открытой перестрелки, — кто знает, увидят ли они Дархока одного или с сообщниками. Да и патронов было мало, — у каждого по полному заряду нагана, и только. Поэтому Доготлуко решил выслеживать хищника, соблюдая крайнюю осторожность.
Прежде всего они двинулись в большой лес и основательно обшарили его. Но ни человеческих следов, ни мест привала не было обнаружено. Заросший лес превратился в непролазную чащу. Поляны и давно неезженные дороги буйно поросли травой и терновником.
Солнце было уже высоко, когда они, выйдя из большого леса, перешли речонку и вошли в так называемый «мягкий» лес. Этот участок леса, служивший ранее местом рубки хвороста, представлял собою густую поросль мелких деревьев мягких пород, над которыми возвышались редкие гигантские вербы и белолистки. Вся эта чаща деревьев и кустарников, повитая внизу рослой травой и ежевикой, перемежаемая частыми, заросшими полянками, являла собою причудливую картину. Иссиня-темная зелень ольхи, густо накрашенные кудрявые кусты калины, опаловое марево зарослей тала, темная, почти черная, щетина колючек и охряные гроздья плодов облепихи, ворохи изумрудной зелени хмеля, ослепительная зыбь трепещущих от легкого ветерка листьев белолистки, черный, в белых крапинках, муслин кустов черноягодника, молодые побеги свидины, на раскраску которых природа употребила все свое искусство, пепельная зелень дикого винограда, густо обвивающего купы деревьев, — все это, ярко переливаясь под лучами августовского солнца, представляло в каждом новом уголке и на новой поляне такую игру цветов, перед которыми тускнело человеческое искусство.
