В воскресенье Иван исчезал и возвращался к вечерней уборке лошадей навеселе. Обычно всегда молчаливый, он в таких случаях становился необыкновенно словоохотливым.
Революция доходила до его невольничьего закутка медленными шагами. Лишь постепенно начал он сближаться с аульными батраками и беднотой.
Была у Ивана неостывающая ненависть к одному человеку в ауле — к Хаджи Бехукову. В трезвом виде он побаивался его и молчал, но навеселе больше всего приставал именно к Хаджи. В последнее время Иван начинал пугать своего хозяина прорывающимися и в трезвом виде словами о конце власти Хаджи, о союзе батраков, куда Иван грозил записаться.
— На минутку, хозяин!.. — с самым серьезным видом останавливал старика Иван.
— Чего тебе? — неохотно отзывался Хаджи.
— Ты, хозяин, думаешь, что коли я выпивши, так уж ничего не понимаю… Ты дюже хитрый, Хаджи! Задаром заставляешь работать на себя. Иксплутатор ты, самый что ни на есть иксплутатор! Давай подсчитаем, что ты мне даешь и что я тебе отрабатываю… — Иван вплотную надвигался на Хаджи и начинал считать, загибая корявые пальцы.
— Иди, иди! — старался отделаться от него старик.
— Нет, постой-ка, хозяин, — не отставал Иван, — постой! Ты думаешь, я дурак, а ты умный, потому и справил богатое хозяйство. А вот кабы ты был, как я, иногородним — ни кола, ни земли, — попробовал бы тогда наладить хозяйство! Посмотрел бы я, как бы ты катался на тачанке… Нет, теперь тебе конец, Хаджи! — наступал Иван, угрожающе стуча пальцем в грудь хозяину. — Подожди, дай только записаться в союз!..
У Бехуковых лишь младшая сноха проявляла к Ивану добросердечие. Грустные ее глаза постоянно смотрели на него с участием. Во время еды ей украдкой от старухи и старшей снохи иногда удавалось подложить работнику лишний кусок хлеба, подбавить мяса.
Иван принимал это участие угрюмо, молчаливо, но вместе с тем проявлял, готовность всячески помочь Айшет в ее домашних делах. И сейчас Иван, видимо, был доволен, что смог оказать услугу младшей нысэ. Он постоял некоторое время, потом полез в карман за махоркой и, смахнув на затылок старую свою шапку, стал крутить цыгарку.
— Телка выросла, не надо ее допускать к корове, — сказал он и пошел к брошенному навильнику сена.
Айшет машинально тянула два податливых теплых сосца. Две голубовато-белые струйки с жужжанием вонзались в ведро, вспенивая молоко матовыми пузырьками. Застывшим, грустным взглядом смотрела Айшет в ведро, думы возникали в голове и исчезали, как эти пузырьки…
